И кнутом он хлестнул у ног моих — подпрыгнула я и побежала. Долго бежала, и мчались со мной наперегонки кикиморы — руки сучьеватые, носы крючковатые.

— Бабушки, — взмолилась я, — помогите, милые, подскажите, куда бы мне спрятаться?

— Выкуп, выкуп! — заверещали они.

Сняла я тогда платок с волос и отдала им, и они его тут же на ленты порвали. Обвязались бантиками — смешные стали, красуются, — подхватили меня под локотки и понесли свозь чащу. Долго несли, пока не поставили перед огромным дубом.

О, что это был за дуб — царь дубов! Кроной в небо упирался, корнями наверняка в царство подземное проваливался.

— Лезь наверх, — кричат кикиморы, — на самом верху соколица гнездо свила, спрячься под крыло, не найдет он тебя там!

И я полезла. Лезла, лезла, вся исцарапалась, изревелась, но долезла. Вижу — верхушка дуба надвое расходится, а в той развилке огромное гнездо стоит. А в гнезде маленькие пушистые соколушки сидят — каждый в два раза меня больше, и соколица огромная как дом спит, голову опустив. Я тишком да нишком в гнездо пробралась, под крыло нырнула, затаилась и стала ждать.

И вдруг страшный гул раздался. Выглянула я из-под крыла — а то подземный царь на своем коне по воздуху скачет, меж деревьев вниз смотрит. Из-под копыт коня искры огненные летят.

— Где ты, — позвал меня Полоз, — девка? Выходи. Выйдешь сама — так уж и быть, не буду тебя убивать, отпущу.

Я сижу ни жива ни мертва. Он раз мимо проскакал, второй промчался. А на третий, слышу, остановился, к дереву подошел да как ударит по нему! Зашатался дуб вековой, а Кащей снизу кричит:

— Выходи, рыжуха, я под каждый листик заглянул, сам царь зверей передо мной ответ держал, негде тебе быть кроме как здесь!

Я затаилась — а соколица проснулась, соколушки пищат от страха. А дерево трясется — вот-вот упадет.

— Выходи! — кричит царь подземный, — а то срублю!

Я умоляюще на соколицу поглядела, а она курлыкает — мол, прости, девица, не помочь тебе — у самой детки маленькие.

Тут дерево затрещало, накренилось — я выглянула — а этот гад кафтан сбросил, в кору руками уперся и свалить пытается. И кренится дуб столетний, гнется, как прутик. Запищал жалобно один из птенцов, соколица только крылом махнула — и не успела поймать, полетел он вниз.

— Лови! — заорала я дико, с гнезда свесившись. — Лови, червяк ты бешеный!!

Царь голову-то поднял — а на него с высоты огромной такая туша падает. Я уж обрадовалась, что раздавит, хотя соколенка жалко, конечно. Ничего, не испугался Кащей, руки поднял, птенца поймал и рядом с собой поставил. Соколенок пищит, а гад этот меня пальцем манит — мол, спускайся. А там высоко! А там страшно!

— Боюсь! — кричу. — Меня так поймаешь?

А он руки на груди сложил и насмехается.

— Лезь, — говорит, — лезь, меньше времени на два оставшихся раза будет.

Ну я и полезла. Страшно до ужаса, а не показывать же перед врагом?

Спустилась, сарафан отряхнула, волосы пощупала — так и есть, без платка, кикиморам отданного, кудри встали торчком — шапкой жесткой вокруг головы.

— Так ты еще и рыжая как белка? — засмеялся он и за локон меня дернул. — Думал, конопатая да белобрысая.

И закручинился тут же:

— Что ж ты не спустилась, когда звал, теперь придется слово свое исполнять, тебя по третьему разу убивать.

— А ты, — осмелела я, — не хвались, не поймав девицы. И соколенка на место закинь, он-то ни в чем перед тобой не провинился.

Царь бровью повел, рукой махнул — и полетел соколенок вверх, к матери на радость.

А я снова припустила, побежала так, что только иголки от елок из-под ног полетели. Час бегу, два бегу, выбежала на берег реки темной, глубокой. А в реке той русалки играют, кувшинками как мячами перебрасываются, хохочут колокольчиками, волосы длинные пальцами чешут, в волосах тех цветы вплетены. Красивы русалки, только вот до пояса — девицы едва ли не краше Марьюшки, а ниже пояса — рыба рыбой.

Отдышалась я и взмолилась:

— Речные хозяюшки! За мной царь подземный гонится, убить меня хочет! Помогите спрятаться!

А русалки удивленно между собой переговариваются:

— Это Кащеюшка-то?

— Убить хочет?

— За пигалицей этой гонится?

— Да врет она все, за ним сами девки бегают, на шею вешаются!

И вдруг раздался знакомый страшный гул — то царь подземный на охоту за мной выехал.

— Девочки, миленькие, — заплакала я, — да не вру я, не вру! Чем хотите поклянусь!

Тут самая старшая поближе подплыла, осмотрела меня с ног до головы.

— А это не ты, — говорит, — частушки про него бесстыжие сочинила, что кикиморы нам спели?

— Я, — пришлось покаяться.

Русалка обернулась к товаркам.

— Убьет, девочки, точно говорю. Спрячем?

— За выкуп, за выкуп!!! — закричали русалки.

Я достала из кармашка гребень и кинула им.

— Мало, мало, — захохотали они. А гул уже очень громкий.

Я потянула с себя сарафан, скомкала и в воду бросила. Осталась в одной рубахе нательной да лапотках.

— Вот это дело! — прокричали русалки. — Будет в чем на берег выходить, молодцев сманивать. Ныряй в воду, прячься под лист кувшинки, а мы тебе пузырь воздушный начаруем, дышать сможешь.

Уже лес позади ревет, зарево поднимается на полнеба — ну я с обрыва в реку и сиганула. Сразу на дно ушла, за корягу уцепилась, под лист кувшинки поплыла — и тут ко мне одна из русалок спустилась, с пузырем воздушным в руке.

— На, — говорит, — дыши, и не двигайся.

Я и замерла. Вижу, конь-огонь к воде подходит, попить наклоняется. И голос царя подземного слышу:

— А не видали ли вы, красавицы, деву тут рыжую да конопатую, на язык несдержанную?

— Не видали, Кащеюшка, — честным хором ответили русалки.

— А если подумать? — говорит. И из карманов подарки достает — и камни самоцветные, и гребни резные. — Я весь лес объехал, в каждую нору заглянул, негде ей быть кроме как здесь.

А предательницы-русалки с визгом к нему бросились, из-за гребней-камней чуть ли не передрались.

— Ну что? — сказал Кащей. — По вкусу ли подарки мои? Откроете ли секреты?

И тут самая наглая из русалок засмеялась:

— А ежели ты каждую поцелуешь, глядишь, чего и вспомним!

— Ну, — ухмыльнулся гад подземный, — в очередь становитесь.

И начался на берегу такой срам, что я от возмущения чуть на берег не выскочила. Целовал он их смачно, со знанием дела, а русалки-то полуголые, ноги у них призрачные вместо хвостов, только чешуйки кое-где остались. Он их и целует, и наглаживает — а они только хохочут и крепче прижимаются. Развратник, злодей! Я отвернулась, но глаза бесстыжие сами назад косили, а уж щеки пылали так, что вода вокруг вскипеть должна была.