— Ладно, речные хозяюшки, — довольно проговорил этот полоз любвеобильный, — выполнил я ваше желание, теперь и вы меня уважьте.

А русалки загоготали и кричат:

— Женщинам верить — себя не уважать!

И нырк в воду — только вокруг меня хвосты рыбьи замелькали.

Кащей вздохнул так грустно, что мне даже почти жалко его стало, усмехнулся, рукав закатал, в воду вошел — и что-то забормотал. И вода надо мной мостом встала, попадали из нее на дно обнажившееся и русалки, и рыбы, и лягухи испуганные.

— Выходи, — говорит мне и глазищами своими сверкает, — проиграла ты.

А сам на мою рубаху зыркает.

Я волосы отжала, руками мокрую рубаху прикрыла и пошлепала по грязи на берег.

— Воду на место верни, — прошу сердито, — твари речные перед тобой ничем не провинились.

Он вторую бровь поднял, рукой дернул — и встала вода на место, снова потекла рекой.

— Ну что, — а голос грустный, — готовься к смерти, — говорит, — рассвет уж близко.

А я зубами стучу, от холода дрожу, и молвлю презрительно:

— Опять хвалишься, чудище земляное? Говорят, от поцелуев добрее становятся, а ты только злости набрался да бахвальства пустого!

А он так наставительно:

— Так вот ты почему такая злобная, белка ты мокрая, конопатая — веснушки аж сквозь рубаху просвечивают. Небось и нецелованная еще? — и задумчиво так: — Порадовать, что ли, убогую, перед гибелью.

— Это ты на что намекаешь, охальник? — взвилась я. — Не видать тебе моих поцелуев! От тебя еще и рыбой за версту несет!

В реке возмущенно заплескали русалочьи хвосты.

— Да и не очень-то хотелось, — отвечает, — ты ж не замолчишь, а замолчишь — так укусишь, а укусишь — так отравишь. Да и какая радость неопытную дурочку науке поцелуйной учить? Давай, не трать мое время, ложись на мох мягкий, буду тебя убивать.

— Что-то ты, змей похабный, мне зубы заговариваешь, — говорю, а сама подозрительно на тот мох смотрю — ну чисто перина на ложе. Русалки хихикают из реки, а сам царь подземный рубаху свою с тела тянет, на глаза мои округлившиеся смотрит, насмехается:

— А, может, попросишь сжалиться? За поцелуй, добром отданный, подумаю. Ты не смотри, девка, что озлился на тебя, не боись, буду ласковым.

А глаза так и сверкают, от моей одежды мокрой не отрываются. И хорош же, полуголый — куда там парням нашим, деревенским!

Я покраснела, на небо посмотрела — а оно сереет. Скоро уже солнце встанет.

— Найди сначала! — кричу. И побежала.

Бегу, бегу, а за мной страх по пятам несется, за сердце щипает, и слезы капают. Неужто не спасу Марьюшку, неужто оставлю ее охальнику этому?

Бегу-бегу, а тут лес-то и кончился, и выбежала я на луг — трава по пояс, роса серебряная, цветы-васильки голубыми глазками на меня глядят: здравствуй, мол, Алена-целительница, рады тебе, кланяемся, кланяемся.

— Травушки! — взмолилась я. — Не погубите, спрячьте! Ищет меня царь подземный, убить хочет. Мне бы до рассвета продержаться!

Травушки заволновались, сильнее закивали, расступились, образуя ложе — я туда легла, они надо мной сплелись-заколосились, цветами покрыли. Лежу я, дыхание затаила — небо светлеет, вот-вот солнце взойдет.

И снова гул и грохот — скачет конь-огонь, зарево на все небо. Остановился недалеко, спешился Кащей.

— Попасись, Бурка, — говорит ласково, — отдохни.

А сам так задумчиво по полю начал бродить. Вокруг меня, как нарочно. Травы гладит, цветочки нюхает, на небо посматривает. Потом уселся почти на меня, вздохнул, достал трубку из камня искусно вырезанную, табачком набил и закурил. А я лежу рядом ни жива ни мертва.

— И куда, — молвит громко и задумчиво, трубочкой попыхивая, — белка эта драная подевалась? Чую, что рядом, а где, не пойму.

Я и вовсе дышать перестала. Докурил он, встал, да угольки из трубки на меня-то и стряхнул. Я заорала, трава расступилась, а я вскочила, давай рубаху отряхивать.

— А, вот ты где, — смеется, — конопуха. — И снова руку в волосы мне запустил, за прядь дернул, лицо мое к солнцу поднял. — Ну что? Проиграла ты.

— Отпусти, — говорю тихо, потому что странно он ко мне клонится, страшно мне стало. Отпустил он — волосы набок мои убрал, видимо, чтобы меня, бедную, сподручнее душить было.

И тут мне на лицо солнечный лучик упал. Оказывается, уж несколько минут как из-за виднокрая круглым боком своим солнце поднялось.

— Это ты проиграл, — сказала я гордо, — хвастун!

Он на солнце посмотрел — лицо царское лучи вызолотили, в глазах янтарем заиграли.

— И правда, — с таким удивлением подозрительным, — как это я не заметил! Ну что, беда ты пестрая, пойдешь ко мне чернавкою. Будешь полы в моем тереме мыть, гостей привечать. Или хочешь, смилостивлюсь — коли первый поцелуй мне свой подаришь? Первый девичий поцелуй силу волшебную дает, от тридцати трех смертей спасает, если добром отдан.

А сам опять глаз от меня не отрывает, в лицо всматривается.

— Мне твои милости, охальник, не нужны, и я от своего слова не отказываюсь, — говорю гордо, — только Марьюшку дозволь до дома проводить да отцу письмо прощальное написать. И травушку потуши — сгорит тут все от угольков твоих, а цветы перед тобой ни в чем не виноваты.

Он помрачнел, рукой махнул — встала над полем туча черная, дождем проливным полила. Свистнул, гикнул — у меня чуть уши не лопнули. Зашумел лес, заволновался от свиста его.

— Дома твоя Марья, с дарами богатыми да выкупом. А отцу напишешь уж из царства моего. Не боишься со мной ехать-то?

— Ничего не боюсь! — отвечаю презрительно, а у самой душа как зайчишка трусоватый трясется.

Подозвал он коня, схватил меня на руки, узду тронул — и провалился конь с нами сквозь землю. Я от страха обмерла, зубами застучала, а Кащей одной рукой правит, другой меня к себе прижимает, и рука у него горячая, и глаза огнем во тьме горят.

Недолго мы во мраке скакали. Приземлился конь-огонь на пригорок — а там царство вокруг подземное лежит. Небо синее, как у нас, и по небу солнце точь-в-точь как у нас идет. Леса стоят зеленые, луга серебряные, а перед нами город широкий, а в городе том терем высокий, крыша золотом сверкает. Засмотрелась я на красоту и только потом почуяла, как Кащей мне в волосы лицом зарылся, усмехнулся, по животу меня гладить начал.

— Руки-то убери, — требую, — ишь прижался как к печке теплой. Не для тебя меня батюшка растил, не для тебя меня сестрица пестовала.

Он отодвинулся, чую — головой качает.

— И где, — говорит зло, — такие сорные цветы растут, сама с былинку, язык с лошадинку, колючек не счесть, самомнение с гору.

Довез он меня до терема молча — подбежали слуги, Бурку за уздцы взять пытаются, а он не дается, дичится. Царь подземный коня по холке потрепал, с него спрыгнул со мной на руках, рядом поставил. И мне все дружно кланяться начали.