Я никогда не видела на ее лице такого нежного выражения.

В глазах Горации засверкали слезы. Она приложила плачущую малышку к груди, но та отвернулась.

— Еще не голодная.

Старшая повитуха улыбнулась.

— Оставь это для кормилиц. Они знают свою работу.

— Как ты ее назовешь? — поинтересовалась Юлия.

Юная мать помолчала, поглаживая маленький лобик пальцами, а потом объявила:

— Гайя. Так звали греческую праматерь богов.

И она ненадолго прижала Гайю к себе. А внизу между тем продолжался пир и веселье.

— Госпожа, тебе нужно вымыться. Вся эта кровь… это не полезно для здоровья.

Горация снова передала дочь подруге, после чего повитухи отвели ее в купальню.

— Красивая, правда? — произнесла Юлия.

Гайя широко распахнула темные глаза. Ей достались густые волосы, как у матери.

— Думаешь, Поллион страшно рассердится? — спросила я.

— Наверное, — нехотя проговорила дочь Цезаря. — Ничего, получит сына в следующий раз. Скажи, ты бы хотела иметь детей?

Через две недели я достигну возраста, когда можно выходить замуж. Ну а когда пойдут месячные…

— Да. Но через много-много лет.

— А я бы — прямо сейчас!

— В двенадцать лет?

— Горации только тринадцать. И у нее уже есть малышка, которая будет любить ее всегда; теперь они не расстанутся.

Вспомнив рассказ Галлии, я вдруг ощутила сочувствие к этой девушке. Отец оценивал ее только с точки зрения будущего удачного замужества, мать — навещала тайком. Пусть моих родителей больше нет, но я-то всегда знала, что горячо любима. С мамой и папой меня разлучила смерть.

Из купальни осторожными шагами вышла Горация. Повитухи бережно облачили ее в богато расшитую тунику и новую теплую паллу, отороченную мехом. Это была одежда замужних женщин; я заметила, с каким восхищением Юлия смотрела на подругу. Горация скорее протянула руки к новорожденной, и девушка с явной неохотой отдала драгоценную ношу.

— Да благословит Юнона ее первый день на свете, — произнесла нараспев седовласая повитуха. — И да присмотрит Кунина[34]за ее колыбелькой.

— Теперь вы пойдете к нему? — спросила Юлия.

— Еще чего не хватало! — Женщина даже прищелкнула языком. — Сначала хозяин должен прийти к жене и принять ребенка.

Мы прошли за Горацией в супружескую спальню. В ожидании мужа госпожа опустилась в кресло с дочерью на руках, а мы стали ждать снаружи. За Поллионом послали рабыню.

— Он должен дать имя ребенку? — полюбопытствовала я.

— Нет, это случится лишь через восемь дней. Сейчас будет tollere liberos.

Переспрашивать, что это значит, было уже некогда: на лестнице раздались тяжелые шаги. Едва завидев нас, Поллион бросил на Юлию выжидательный взгляд.

— Сын?

Повитуха потупилась.

— Пройдите к супруге, господин.

Торговец ринулся в комнату и, не успев закрыть дверь, громогласно потребовал:

— Скажи, это сын?

Юлия гневно сверкнула глазами.

— Даже не справился, как она себя чувствует.

— Что за ужасный брак.

— Они все такие, — с горечью бросила девушка.

— Ну, тебя ждет совсем другое. — Она смерила меня долгим, испытующим взглядом. — Если отец не передумает.

За стенкой раздался визг. Дверь распахнулась, и на пороге возник хозяин.

— Убрать это! — приказал он повитухе.

Я заглянула в комнату. Дочка Горации одиноко лежала на полу.

— Прошу тебя, Поллион!

Несчастная кинулась следом за ним.

— Я сказал: сын, — отчеканил мужчина, оглянувшись на миг. — Не дочь. Наследник!

— Я принесу тебе и наследника. Поллион, умоляю! Она же наша!

— Теперь ею займутся боги.

С этими словами он устремился вниз по лестнице, а Юлия бросилась поддержать подругу, которая чуть не лишилась сознания.

— На свалку ее, — приказал хозяин, не оборачиваясь.

Горация рухнула на колени.

— Пожалуйста! — взмолилась она. — Хотя бы к Молочной колонне! Может, она еще выживет!

Супруг удалился.

— Не уносите! — снова взмолилась юная мать.

Но повитуха уже забрала ребенка.

— Вы не можете отобрать ее! — вскрикнула Горация.

Слезы обожгли мне щеки. Руки начали дрожать.

— Не делайте этого, — попросила я.

Повитуха поджала губы.

— Господин Поллион платит мне. Я выполняю приказы хозяина.

— Зачем же на свалку? Эта крошка не сделала ничего дурного.

— Не сделала. — Женщина мстительно улыбнулась. — Как и те двести рабов.

— И что теперь? — воскликнула Юлия. — Раз они умерли, пусть погибает и дочка патрициев?

Рабыня не ответила.

— Я дам денарии, — предложила в отчаянии Горация. — Пожалуйста, не уносите ее на свалку.

Помедлив, женщина рявкнула на своих помощниц:

— Идите!

Те немедленно испарились. Когда коридор опустел, повитуха сказала:

— Двести денариев.

Горация побледнела.

— Это же все мое приданое.

— И надежда выжить для твоей дочери. Вдруг ее кто-нибудь подберет? А по свалкам рыщут голодные волки.

— Погоди, — задрожала хозяйка. — Я дам, сколько нужно.

Юлия так и впилась глазами в повитуху.

— Ты не лучше дикого зверя, — прошипела она.

Та посмотрела на нас без всякого сожаления.

— Мы ведь рабы, с нами и обращаются, словно с животными. Или не так?

Вернулась Горация, и повитуха ловко спрятала под накидкой несколько увесистых кошельков.

— Как вы ее понесете? — с тревогой спросила несчастная.

— Все будет в порядке.

Но я-то знала: если даже ребенок и выживет, то окажется в лупанарии, где познает насилие чуть ли не раньше, чем научится говорить. Мама рассказывала: существуют подонки, предпочитающие совсем несмышленых девочек. По щекам Горации побежали слезы, и Юлия прошептала:

— Неужели никто не возьмет ее к себе?

— Как я это устрою? Поллион непременно узнает.

Повитуха прикрыла малышку накидкой. Горация с Юлией плакали вместе. Я отвернулась, чтобы не видеть ужасной сцены, и медленно тронулась вниз по лестнице. В триклинии как ни в чем не бывало играла арфа. Хозяин как раз поднял чашу с вином, собираясь произнести тост.