публики, книготорговцы стали именовать их постинкунабулами, что формально соответствует истине, но, конечно, представляет этот сегмент, по сути, каким-то прихвостнем колыбельного книгопечатания.

В целом коллекционирование инкунабулов и палеотипов представляется для истории отечественного книжного собирательства чем-то исключительным. В особенности, если мы говорим не о коллекционерах XVIII–XIX веков, которые собирали не собственно инкунабулы, а выдающиеся памятники старой печати и Editio princeps, безотносительно, попадают ли они в XV век или нет. То есть речь о коллекционерах ХX века и коллекционерах нынешних.

С перспективы сегодняшнего дня такое собирательство, которое принуждало коллекционеров внутри СССР соревноваться с вездесущим государством, пытавшимся прибрать к рукам абсолютно все памятники колыбельного периода, кажется не слишком осмысленным. Причина в том, что в нынешний исторический период решительно невозможно собрать хотя бы жалкое подобие любой из государственных коллекций ведущих библиотек мира, где насчитываются тысячи названий.

Те 5–10–20 или даже 50 изданий XV века, которые невероятными усилиями будут собраны, окажутся песчинкой по сравнению с колоссами, которые имеются в крупных книгохранилищах, но, что намного важнее, еще более жалкий вид такое собрание будет иметь по качеству представленных экземпляров и их полноте. То есть, прельщаясь памятниками колыбельного периода книгопечатания, нужно понимать, что уже более трехсот лет их собирают и изучают и, наверное, в этот поезд уже не запрыгнуть.

Поэтому единственное в XX веке настоящее библиофильское собрание инкунабулов, которое аккумулировал А. И. Маркушевич, оказывается исключением, хотя бы по числу изданий (136 номеров, из коих добрые 75 полных и 61 фрагмент). Но, опять же, отнюдь не по их качеству, поскольку сам жанр такого собирательства предметов, выметенных публичными книгохранилищами, обречен на неполноту. На зияние неполноты. Ведь только неспециалист может вдохновиться иллюстрированной «Книгой хроник» Гартмана Шеделя (1493), поскольку в действительности она особенной редкости не составляет.

И конечно, живя в славянской стране, можно гордиться коллекцией инкунабулов, но все-таки это затруднительно, не имея ни единой славянской книги XV века. И те восемь кириллических изданий, напечатанные в колыбельный период, почему-то оказались для Маркушевича недостижимы; не все восемь, конечно, а хотя бы одно из них. Поэтому трудно сочувственно отнестись к утверждению собирателя, что одно из направлений его деятельности «первопечатные славянские книги».

Собирательство иностранных книг после 1917 года в принципе потеряло тот таинственный и почетный ореол, который имело во времена титанов рубежа XVIII–XIX веков вроде А. Г. Головкина или Д. П. Бутурлина или которым обладала коллекция печатных описаний путешествий С. А. Соболевского. К тому же закрытие железного занавеса в ХX веке оказало на собирательство иностранных книг крайне негативное воздействие. Если до 1917 года такие титаны коллекционирования, как академик Н. П. Лихачев, выписывали из‐за границы старопечатные книги, папские буллы, прочие средневековые памятники, то с приходом большевиков уже никто не мог ни выписывать, ни отправлять… Выжить бы!

Разумеется, были и такие крупные фигуры, как упомянутый А. И. Маркушевич, который занимал ряд видных постов, был членом партии, часто посещал «капстраны» и хоть как-то, «через форточку» в западный мир, мог формировать свое собрание. Вероятно, он имел дело с обменами, поскольку деньгами советские граждане европейцев удивить вряд ли могли.

И в контексте столь скудной ситуации советского антикварного рынка достойно восхищения, что А. И. Маркушевич собрал так много замечательных памятников печати. Но и на этом фоне о полноте его коллекции западноевропейских изданий в СССР говорить можно было только перед не слишком знающими людьми. А. И. Маркушевич отшучивался, что «не стремился к полноте отдельных разделов библиотеки». Для того, кто не понаслышке знаком с книжным собирательством, такое утверждение есть лишь аккуратное признание несостоятельности.

И когда, говоря о коллекции первоизданий классиков науки, которой особенно гордился А. И. Маркушевич, мы видим большой перечень, но не видим краеугольных камней подобной подборки – ни первого издания «Об обращении небесных сфер» Коперника (1543), ни «Звездного вестника» Галилея (1610)… Сегодня, говоря о коллекции памятников научной мысли, представить таковую без этих основополагающих книг – решительно невозможно.

При этом мы ни в коем случае не хотим сказать, что собрание А. И. Маркушевича было «плохим» или что-то подобное. Это одна из лучших коллекций ХX века, в частности в своей русской части. Но в силу «универсальности» направлений собирательской деятельности она не производит впечатления целостности, необходимой собственно коллекции. Может быть, потому он и говорил, что это не коллекция, а библиотека.

Упоминая об этом собирателе, мы бы хотели перейти к тому, что вообще представляет собой на отечественном небосклоне коллекционирование изданий на иностранных языках. Если конкретизировать, то после 1917 года сам интерес к изданиям на иностранных языках был большой редкостью. А в кругах букинистов в ходу был ответ на предложение иностранной книги: «Чушь-иностранщина!» О ней мы далее и расскажем.

Иностранщина

То ли обилие дармовых иностранных книг, которые нет-нет да и приезжают в Россию в трофейных обозах, то ли малограмотность населения, которая не приемлет незнакомых букв… Однако если говорить не о книгах для чтения в эпоху Просвещения или эпоху Пушкина, а именно о коллекционировании, то издания на иностранных языках особенного энтузиазма у наших соотечественников не вызывают.

Это касается даже рукописей. Скажем, новые библиофилы предпочтут купить сомнительный автограф писателя на русском языке, нежели безупречное и содержательное письмо И. Тургенева или Л. Толстого, написанное по-французски. Понять такое невозможно здравым рассудком в принципе, но это мы наблюдаем ныне и присно.

После Соболевского у нас уже не было крупных собирателей, которые бы могли выступать на равных с европейскими библиофилами. Не имея возможности угнаться за западным рынком, русские собиратели подходили к иностранным книгам как к диковинам. В этом смысле показателен пример Я. Ф. Березина-Ширяева. Богатый биржевой деятель слыл большим библиофилом и имел крупное собрание русских книг; что касается его увлечения книгами на иностранных языках, современникам приходило на ум то же выражение – «чушь-иностранщина!».

Описания иностранных книг, которые Березин-Ширяев помещал в своих «Материалах для библиографии…», вошли в анналы. С. А. Соболевский не раз дружески над ним подтрунивал. В одном из присланных библиофилу экспромтов были строфы:

В известном городе Лугдуне

Жил некто Фишио Леон;

Моими книгами не втуне

Народ был очень восхищен.

Неспособность распознавать за латинизированными топонимами (Лион) и фамилиями (Леонарт Фукс) реальные географические названия или имена была характерна не только для Березина-Ширяева, но и для всей русской традиции, поддерживаемой и нынешними историками книги, и господами библиофилами.

В советские годы, как мы сказали, важнейшей сферой применения антикварных книг на иностранных языках