— Наши деньги! — выкрикнул Шмулик. — Наши деньги! Чтобы деньги были!

И так стукнул кулаком по столу, что все имевшееся в доме стекло зазвенело, и все, кто был в доме, в других комнатах, прибежали в столовую. Даже из кухни явилась прислуга, которая почувствовала, что какая-то беда надвигается на дом.

— Что там за шум? — вдруг донесся из спальни голос Нехамки.

…После того как Шмулик покинул дом, все остались в столовой. Друг другу в глаза не глядели, а говорить и подавно не могли. Хорошо еще, что в доме не было чужих, кто бы мог весь этот сор вынести на улицу. Но было достаточно уже и того, что Гителе, удалившись вечером с мужем к себе, в отчаянии заломив руки, спросила: «Мойше, на каком мы свете? Что будет? Надо ведь что-то предпринять, что-то делать…» А на Нохума Ленчера визит Шмулика так подействовал, что он, уже не считаясь ни с чем, стал донимать больную жену откровенно злобным ворчанием: «Слышала? Что я говорил? Вот до чего мы уже докатились? Раньше меня не хотели слушать, отмахивались от меня, а теперь уже ничего не поможет…»

Даже Янкеле Гродштейн, старший зять Мойше, у которого при всех обстоятельствах всегда было выражение спокойствия на лице, — даже он, этот тихий голубь, воскликнул:

— Дальше некуда!

Тут же в связи с приходом Шмулика Янкеле вспомнил маленький эпизод, свидетелем которого он был сегодня утром. Он стоял на рынке, недалеко от кучки торговцев, и как раз в это время мимо прошел Сроли Гол. В другое время никто бы не оглянулся на него. Но теперь все к нему повернулись, словно увидели загадочное существо, и сразу все торопливо взглянули на него, Янкеле Гродштейна, будто появление на рынке Сроли имело к нему прямое отношение. Да, весь город уже знает, что его тесть — должник этого человека. И всех, заметил он, удивляет не столько то, что Сроли вдруг оказался богачом, сколько главным образом то, что Мойше Машбер докатился до обращения за помощью к такой личности, как Сроли Гол.

— Видали? — прошептал кто-то, кивнув в сторону Сроли. — Прохаживается, будто весь рынок принадлежит ему…

— Цаля Милосердый называет точную сумму, которую Мойше Машбер одолжил у Сроли, — заметил другой. — Цаля знает это твердо, потому что он сам рекомендовал ему эту сделку. Он сам взял деньги у Сроли.

— Что ж, всяко бывает, — вставил третий, — бывает так, что нищий вытащит крупный выигрыш, а богач — «номер шиш»!

Этот разговор происходил в присутствии Янкеле — торговцы видели, что он стоит недалеко и может услышать. И что же они будут говорить теперь, когда узнают о посещении Шмулика?

— Низшая ступень… Плохо, дальше некуда, — горестно вздыхал Янкеле Гродштейн.

Сильнее всего посещение Шмулика подействовало, конечно, на самого Мойше. Когда Шмулик покинул дом, все заметили, что Мойше совершенно подавлен и растерян. Вдруг он зачем-то начал произносить изречения и цитаты — казалось, он невменяем. Потом прикрыл губы ладонью и взглянул смущенно на окружающих его домочадцев. Тут же он вспомнил о Нехамке и словно опять услышал ее голос из спальни, который заставил его вздрогнуть сильнее, чем от удара Шмулика по столу. Кто бы мог подумать, что он не сможет защитить от такого, как Шмулик, даже свою больную дочь! Куда уж дальше? «А что, — промелькнула у него мысль, — если все, что произошло, только начало и оно ничто в сравнении с тем, что должно еще произойти? Это пока только первый удар, и этого негодяя, явившегося стучать кулаками, можно было выгнать из дому. Но что же будет потом, когда придут настоящие кредиторы, — те, кто имеет право, у кого истекли сроки векселей? Что будет, когда все вкладчики сбегутся в дом, все разом, скопом, начнут требовать возврата своих денег, а разговаривать будет невозможно и я ничего не смогу сказать в свое оправдание?»

Он взглянул на Нохума и понял, что тот не удержится и сейчас пойдет к больной жене жаловаться на судьбу; потом посмотрел на другого зятя и на губах его прочел слова отчаяния; глядя на Гителе, он понял, о чем она сегодня перед сном будет говорить с ним в спальне. Слов ни себе в утешение, ни в утешение другим Мойше не находил. С этого дня у Мойше появились некоторые странности, которых раньше не наблюдалось за ним, и даже нельзя было себе представить, что они могут быть свойственны этому человеку.

В этот же вечер, когда он вошел с Гителе в спальню и она хотела с ним поговорить по душам, он угрюмо отмахнулся — она ведь видит, что он теперь не в состоянии говорить, голова у него сильно болит… Когда Гителе легла и в конце концов уснула, Мойше тихо стал расхаживать по дому, затем снова вернулся в спальню, остановился у окна. Ночь выдалась светлая, запоздалая луна последних дней месяца медленно плыла меж туч, глядела из-за разрозненных облаков. Все было в призрачном лунном свете неясно и расплывчато, тем более для человека, который смотрит сквозь стекло.

И тут Мойше увидел во дворе человеческую фигуру. Он не удивился, не испугался. В другое время он спросил бы себя: что делает чужой человек ночью у него во дворе? Зачем пришел, что ему нужно? Но сейчас Мойше был спокоен, и спокойствие помогло ему разглядеть человека — это был Алтер… Он подумал, что Алтер совершает ночные прогулки во дворе, потому что днем на людях чувствует себя неловко и не совсем уверенно. Мойше вдруг показалось, что Алтер видит его, полураздетого, стоящего у темного окна. Возможно, так оно и было, потому что Алтер стоял лицом к окну.

В это мгновение завыла собака. Мойше вздрогнул и отошел от окна. Он лег в постель, и собачий вой еще долго звенел у него в голове, напоминая о минувшем недобром дне.

Следующий день оказался не лучше предыдущего. Когда Мойше Машбер вернулся вечером из конторы и зашел проведать дочь, он увидел, что ей стало хуже. Он только и смог проговорить: «Тебе, кажется, немного лучше, дочь моя?» — и подавленный и угрюмый вышел из комнаты, чтобы не видеть ее страданий.

Он вошел в столовую, где никого из чужих не было. В последнее время деловые люди, словно сговорившись, в его доме не показывались. Они знали, что о новых делах не может быть и речи, а старые весьма плачевны. Двери поэтому отдыхали, стены редко видели новое лицо. Можно было быть уверенным — гостей принимать не придется, а если и заявится кто-либо, то это будет Шмулик или, как сегодня, — Малка-Рива.

Она вошла с какой-то вещью, завернутой в простыню. Вероятно, это было что-то из одежды. Несла она свой сверток очень бережно, аккуратно — видно, вещь ей была очень дорога. Это была хорьковая шуба Зиси, которую она решила заложить у Мойше Машбера. Она пришла к нему, уверенная в том, что в этом доме с ней поступят по-божески, — ведь недавно, едва Зися слег, из этого дома богатого родича (а откуда еще?) прислали бесплатно доктора и уплатили мяснику, чтобы он снабжал семью мясом. И лавочнику заплатили. Она не сомневалась, что все это сделал Мойше. Конечно, выручит он и теперь. Тем более что шуба почти новая, неношеная — Зися, человек аккуратный и бережливый, лишь изредка надевал ее. Ясно, что богатый родственник, Мойше Машбер, не откажется взять шубу и даст денег немного больше, чем в каком-нибудь другом месте, и ей, Малке-Риве, не надо будет унижаться перед процентщиками.