Кончил он скверно — некоторое время спустя после описываемых событий повесился, да еще в весьма неблаговидном месте. Но пока что купцы пользовались его услугами, потому что, кроме способностей, у него было одно достоинство, которое вообще редко встречается у картежников: Ицик умел хранить тайну. На него можно было положиться, как на крепость.

Мойше сказал поверенному, что положение у него, в сущности, не такое уж еще опасное, хотя с наличными деньгами — туговато. Дело в том, что ему задолжали крупные суммы. А между тем сам он обязан будет свои долги погасить, потому что неуплата для его репутации губительна.

— Я обязан платить, — сказал Мойше, — в противном случае мой кредит будет подорван, и его уже никогда не восстановишь. А платить я сейчас, именно сейчас, не могу… Неприятности могут начаться со дня на день, с часу на час. И тогда придут за долгами не только те, у кого срочные векселя, но, как водится, и те, у кого срок еще не вышел. Вот и приходится думать, как быть. Я не хочу, избави Бог, поживиться чужим добром, но я хочу переждать трудное время. Правда, может статься, что вообще ничего плохого не случится, ничего не придется предпринимать, и тогда, конечно, я надеюсь, что все это останется между нами. Но на всякий случай… мало ли что… Я хочу посоветоваться с вами. Как вы полагаете, есть ли смысл, разумно ли и возможно ли, чтобы я перевел дела на имена своих детей: будто я ухожу от них, а долги остаются только за мной, и если я не плачу, то неплатежеспособен только я, а дети и предприятие остаются в стороне.

У Мойше, когда он говорил это, дрожали губы. Большого труда стоило ему совладать с собой. А Ицик Зильбург уже с первых слов по дрожащему голосу и пляшущим губам уразумел состояние и настроение своего клиента. Ему почему-то неловко было смотреть на Мойше, и он опустил голову. Мойше говорил, а Ицик вел себя так, как опытный врач, которому с первых слов больного все ясно, и диагноз установлен. Все же из уважения он не перебил Мойше и, только когда тот умолк, сказал:

— Конечно, имеет смысл, конечно, можно! Но пока, реб Мойше, вы ведь сами говорите, что еще не приспело время. Хотя, разумеется, можно! Как это делают? По-разному. Прежде всего надо постараться, чтобы, к примеру, был получен патент на нефтяную торговлю на имя вашего зятя Янкеле Гродштейна. Затем вам, реб Мойше, надо будет позаботиться, чтобы дом и другое недвижимое имущество, если таковое имеется, было переписано на другое имя. Понятно также, что движимое имущество, как, например, драгоценности, наличные деньги, вещи, — должно быть убрано из дома и передано в руки надежного человека, на которого вы можете положиться. Что же касается конторы, то еще видно будет; можно выдать вексель на крупную сумму, которую вы, реб Мойше, якобы одолжили у него, у зятя Нохума, если, конечно, вы желаете, чтобы контора перешла на его имя. Есть и другие варианты, о которых еще можно будет подумать. Во всяком случае, вы, реб Мойше, держите меня в курсе дела и дайте своевременно знать, если захотите предпринять какие-то действия. Вы можете положиться на меня…

Не успел Мойше проводить Ицика Зильбурга, как на пороге появился посланец от раввина реб Дуди с просьбой поскорее прийти — раввин ждет его, раввину он очень нужен…

Реб Дуди в последние дни лежал в постели, притворившись больным. Он и в самом деле чувствовал себя не совсем хорошо, но все же не настолько, чтобы нужно было лежать в постели. А лег он для того, чтобы иметь повод пригласить к себе доктора Яновского. Доктор Яновский действительно явился к нему, и реб Дуди имел с ним беседу, о которой следует здесь рассказать.

Реб Дуди и Яновский были в некотором роде главными людьми в городе. Один руководил еврейской общиной, составляющей наибольшую часть городского населения, второй — польским меньшинством. Яновский был казначеем костела. Не раз реб Дуди и Яновский встречались для обсуждения вопросов, затрагивавших обе общины. В каждом таком случае они выказывали друг другу уважение и сообща, дружелюбно, улаживали дела.

На сей раз, когда Яновский пришел, реб Дуди заговорил не о болезни, а о своем огорчении. Пан Яновский, вероятно, знаком со всей этой историей с панами и стрельбой в портрет, слышал, наверное, и о жулике Свентиславском, решившем на этом хорошо поживиться. Доктор, вероятно, знает, что ярмарка в этом году была неудачна, что у панов не было денег и они не смогли откупиться от шантажиста. Эти господа издавна связаны с еврейскими купцами, торгуют с ними, заключают сделки. Так вот он, реб Дуди, счел своим долгом в это дело вмешаться и помочь панам в трудный момент. Благодаря ему для панов собрали деньги.

Само собой разумеется, что тут и в помине не было, избави Бог, какого-либо злого замысла против строя, в чем обвиняют панов. Наоборот, именно потому, что он, реб Дуди, был уверен в абсолютной невиновности панов, он сделал то, что было в его силах, чтобы, как того требует еврейский закон в подобных случаях, помочь тому, кто нуждается в помощи. Однако никто не знает, откуда что взялось и чья рука в этом повинна — возможно, сам Свентиславский, этот проходимец, испугавшись своей авантюры, сам же выдал себя, а может быть, и кто другой, — как бы то ни было, но, как доктору известно, все помещики округи теперь запятнаны, а некоторых даже забрали. При этом на евреев, собиравших деньги, легло пятно, их уже вызывали на допрос, и он, реб Дуди, теперь страшно взволнован: он простить себе не может, что впутал невинных людей в такое дело. Если так будет продолжаться, то, судя по тому, что говорят и насколько он сам понимает ситуацию, все может, упаси Бог, кончиться большим несчастьем.

— Так вот, я побеспокоил вас не столько по случаю недомогания, сколько для того, чтобы посоветоваться: что делать, что предпринять.

Реб Дуди, старик с белой жидковатой бородой, пока все это говорил, сидел на кровати. Яновский, седовласый, с двумя бело-льняными, как у австрийского короля Франца-Иосифа, бакенбардами, — возле него, на стуле. Доктор выслушал внимательно, но ничего определенного не ответил. Он только сказал, что, так как дело необычное и затрагивает высокую политику, то все зависит от того, какой ход будет дан всему этому. Поэтому следует найти доступ к следователям — через видного чиновника или каким-либо другим путем. Если бы это удалось, то, во-первых, можно было бы всегда быть в курсе дела, а во-вторых, может быть, удастся убедить следователей в невиновности обвиняемых.

Реб Дуди остался беседой с Яновским не очень доволен — все это он знал и без доктора. И вот теперь он позвал для совета Мойше Машбера и еще некоторых из тех, кто принимал участие в сборе денег для панов.

— Носятся слухи, господа, что положение панов серьезное, — сказал он, когда приглашенные расположились в комнате. — Это надо как следует понять: каждый раз, принимаясь за дело по обвинению в выступлении против власти, следователи склонны установить виновность гораздо большую, нежели та, что есть на самом деле. Такова природа этих дел — чтобы следователей не заподозрили в попустительстве, они стараются обвинить не только того, кто действительно виновен, но и тех, кто рядом стоял. У них правило — кто больше обвиняет, тот, стало быть, ревностнее служит. Следователи, конечно, захотят извлечь из этой ситуации выгоду, пожелают отличиться, поэтому они не только не выпустят панов из своих рук, но и приложат усилия к тому, чтобы втянуть в дело таких, как мы, хотя и знают прекрасно, что евреи здесь ни при чем. Поэтому выход один — надо каким-то образом связаться с ними. Так думает Яновский, так и я полагаю. Надо найти щель, через которую можно пролезть — если можно, через знакомство, замолвить доброе слово и заступиться, или же другим способом: сначала подмазать мелкого чиновника, а потом большей суммой и чиновников покрупнее. Другого выхода нет. Взятки берут они все. Правда, здесь кроется и опасность. Она в том, что чиновник может, чего доброго, пойти куда следует и рассказать, что его хотели купить. Тогда вина усугубляется, вырастает в целую гору. Ведь если совесть чиста, зачем же взятки давать? Да, такая опасность есть…