Однако, уже проходя через кухню, она почувствовала, что пришла не вовремя. Какая-то тяжесть повисла в воздухе этого дома. Похоже, что сегодня посторонние люди были здесь нежелательны. Но так как Малка-Рива уже пришла, она все-таки подошла к Мойше, сидевшему за столом.

— Во-первых, Мойше, — сказала она. — Я хочу тебя поблагодарить за все, что ты сделал: за доктора, за мясника, за лавочника, которым ты уплатил вперед и таким образом в трудный час поддержал больного сына и все наше семейство…

— Что? — удивился Мойше. — Я не знаю, о чем ты говоришь. Что за доктор, какой мясник и какой лавочник? Понятия не имею.

— Что значит, ты не знаешь? Ты разве не знаешь, что все эти люди ни копейки денег у меня не получили — ни доктор за свои визиты, ни мясник и лавочник за мясо, сахар и все прочее? Может быть, ты хочешь, чтобы об этом не знали другие? — Малка-Рива оглянулась по сторонам, как бы призывая присутствующих отвести на минуту глаза от Мойше, который по своей скромности скрывает совершенное им благодеяние и не хочет, чтобы его при всех благодарили.

— Хоть убейте, ничего не понимаю, какое благодеяние? — повторил Мойше, уже немного раздраженно. — Во всяком случае, если кто-либо что-то давал, так это не я. Может быть, кто-то еще из нашей семьи?

Но нет, все молчали, в недоумении глядя друг на друга.

— Кто же тогда это был? — всплеснула руками Малка-Рива. — Но если не вы, — начала рассуждать она вслух, — так, может быть, тот, который…

— Кто?..

— Ты, Мойше, его хорошо знаешь, его все знают, он вхож во все дома… Ну, тот самый, с которым ты горячо поспорил, накричал на него и выгнал из дому. Это было как раз в тот вечер, когда я сюда пришла и сказала, что захворал Зися…

И Малка-Рива рассказала, как Сроли однажды утром во время ярмарки явился к ней с крупной ассигнацией и стал утверждать, что нашел ее около их порога. Они с невесткой отказывались принять деньги — ведь они ничего не теряли, им нечего было терять. «Если деньги не ваши, — сказал он, — то чьи же? Ведь не мои наверняка… Я проходил мимо вашего дома, нечаянно нагнулся, увидел, поднял и отдаю тому, кому они, бесспорно, принадлежат…» Малка-Рива все равно отказывалась взять ассигнацию, тогда он обозлился и стал кричать: «Нет? Она не хочет взять! Пусть выбросит на улицу собакам, пусть делает что хочет, пусть отдаст нищим…» Конечно, Малка-Рива понимала, что он эти деньги не нашел, но она знала также, что деньги эти не краденые, и она их взяла, и, разумеется, они им очень пригодились. Так, может быть, все остальное тоже от него, от этого Сроли? А? Как вы думаете? Как думает Мойше и как думают все?

— Что я думаю? — растерянно и словно не слыша самого себя откликнулся Мойше. — Я думаю, что, наверное, так и есть. Кто же еще? — Он поднялся со своего стула, и все заметили, как он схватился за шею, словно неожиданно его укусило какое-то насекомое. Он даже повернул голову, как будто желая увидеть и убедиться, не сидит ли там какое-то существо. — А чего ты теперь хочешь, Малка-Рива? — спросил Мойше глухо.

— Я бы хотела заложить шубу, так как все благодеяния, о которых я говорила, кончились. Эту вещь я принесла сюда, потому что ростовщики, как известно, скряги… А ты, надеюсь, оценишь шубу по-иному, и я получу хоть немного больше, чем у других.

— Конечно, больше! Конечно, больше, чем у других! — Мойше начал торопливо шарить по карманам, но, не найдя ничего, произнес странным, словно не своим голосом: — Нету! Пусто, Малка-Рива. — И вдруг добавил: — У нас в доме тоже больной, и нам тоже придется закладывать вещи… как и тебе, Малка-Рива…

— Отец! — вскрикнула Юдис, старшая дочь. Так кричат человеку, которого надо удержать от дурного поступка или слова.

— Тесть! — в один голос крикнули оба зятя, испуганно вскочив с мест.

— Мойше! — вместе со всеми воскликнула, вздрогнув, Гителе.

Мы не знаем, с деньгами или без денег ушла тогда Малка-Рива, оставила она шубу или взяла с собой, но после ее ухода Мойше Машбер весь вечер не переставал шарить по карманам. При этом ему все время казалось, что кто-то сидит у него на шее, и он поворачивал голову, чтобы увидеть это существо. В какой-то момент он понял, что это не кто иной, как Сроли. Страшный крик застрял у него в горле и — он едва сдержался, чтобы не закричать во всю глотку, подобно Алтеру.

Итак, Мойше Машберу казалось, что Сроли сидит у него на шее. А где же был Сроли на самом деле?

После того как Лузи поселился в своем домике, Сроли стал там почти постоянным квартирантом. Вначале он приходил просто поговорить и послушать беседы, скоро стал завсегдатаем и часто оставался ночевать, примостившись, как синагогальный служка, где придется — в кухоньке или в сенях. Потом он поставил для себя в передней койку и с тех пор ночевал у Лузи почти каждую ночь. Вместе с владелицей домика он вел все хозяйство Лузи, принимал участие в других его делах. Некоторые посетители не нравились Сроли, и он, ничуть не смущаясь, говорил об этом Лузи. У него на этот счет был особый нюх. И Лузи считался с его мнением.

Вот, к примеру, Михл Букиер, прежний глава браславцев, прислал к Лузи ребенка с письмом, которое начиналось словами: «К любимым нашим братьям… Прошу вас, молитесь за меня…» Прочитав письмо, Лузи глубоко задумался и помрачнел. Дело в том, что с тех пор, как Лузи стал главой браславцев, Михл Букиер стал реже бывать в синагоге, даже по субботам иногда не приходил, а когда приходил, то замечали, что молится он и читает молитвы не так вдохновенно, как остальные, словно его точил какой-то червь.

В конце концов выяснилось: Михл снова начал сомневаться, еще сильнее, чем в тот раз, когда он рассказал обо всем Лузи на исповеди. Он усомнился в Провидении и в оправдании всего того, что всякий верующий должен считать оправданным. Опять как бы покров спал у него с глаз: он увидел все в другом свете, так, что все прежнее нужно было пересмотреть и увидеть заново в непреложной для каждого верующего истине. И все это он выразил в письме к Лузи. Прийти и поговорить лично ему, видно, не хватило мужества — он был уверен, что его оттолкнут и осудят. Но с другой стороны, в нем еще теплилась слабая искра веры, он был растерян, и единственное, что ему оставалось в его положении, — просить близких ему людей молиться за него.

«Молитесь, братья-единомышленники мои, — писал он, — и в особенности ты, Лузи, глава нашего братства. Молитесь за Михла, сына Соре-Фейги, который уже стоит на краю пропасти. Он уже дошел до того, что готов отправиться в далекую Литву и присоединиться к людям, которые, как говорят, распространяют дух вольнодумства и неверия».

Михл подробно изложил в письме причину, толкнувшую его на дурные мысли. Совсем недавно, когда жена ему подала, как обычно, к обеду рыбную похлебку, в которой рыбы не было и в помине, а плавала одна только чешуя, он начал есть, но тут же отодвинул тарелку и расплакался, как дитя. «Венец творения — человек! — голоден, когда мир так велик и богат. Почему я должен глотать рыбную чешую, есть эту баланду? За чьи грехи? Кому выгода от такого унижения человеческого достоинства?»