седеть, опираясь на палочку и слегка прихрамывая на ногу с протезом, вызывал в памяти детскую сказку про медведя «на липовой ноге, на березовой клюке».

— Мальчишка двойки стал получать — разновозрастный отряд винят; малыш расшибся, сорвался с лестничных перил, катясь вниз, — это он в отряде избаловался; попадется в уборной с папироской в зубах — это его в отряде старшие курить научили… Все валить стали на разновозрастные отряды, как будто без них никаких чепе в школах не бывает! И кто валил? Свои же учителя, недовольные «новшествами». Мне бы сначала в педколлектив единомышленников подобрать, — моя ошибка! Так ведь времени не было, учебный год начинался. И кто же знал, что среди учителей, инженеров ученических душ, найдутся такие двоедушники, в глаза говорят одно, а за глаза делают другое? Скажи, как можно доверять таким детей воспитывать? — Федор горестно махнул рукой и заговорил о чем-то еще. Им было что порассказать друг другу о прошедших годах.

После ужина Ирина Павловна постелила гостю в Костином кабинете, и мужчины еще долго толковали.

— Зарезали-таки мой эксперимент, — вернулся Федор к своему больному месту. — А ведь за полтора года у нас начала подниматься дисциплина, да и успеваемость вовсе не падала. Представь себе, исчезли шпаргалки! Летом я вывез своих школьников на один островок под Ленинградом, мы своими силами оборудовали там пионерский лагерь и жили самостоятельным мирком два месяца, поддерживали связь с городом на лодках. Ребята были в восторге, а меня обвинили — как ты думаешь, в чем? В отрыве от родительской и вообще городской общественности, в риске здоровьем школьников, в желании оригинальничать и еще бог знает в чем. А ученический коллектив вернулся с этого необитаемого острова здоровехоньким, веселым и еще более сплоченным, чем был.

Константин заметил, что в лице старшеклассников, пожалуй, действительно могут выявиться резервы, способные подкрепить воспитательную работу учителей. Федор сказал:

— Не одни старшеклассники, а весь ученический коллектив со мной сотрудничал. Посмотрел бы ты, как у меня пионеры друг друга воспитывали! Комсомольцы чувствовали свою ответственность за малышей, но разделения на воспитуемых и воспитателей не существовало. Ведь тут все дело в том, чтобы им было весело и интересно жить, чтобы их скучной формалистикой не засушивать. В отрядах царило равноправие. Каждую учебную четверть мы итоги соревнования подводили, за первые места отряды поощрения получали. И все это рухнуло в тартарары, стоило мне только на полтора месяца слечь в больницу с инфарктом. Возвращаюсь — у меня уже новый завуч (моего прежнего сняли), встречает меня ядовитой репликой: «Федор Васильевич, у нас теперь обыкновенная школа-интернат». Начали они с роспуска совета отрядных командиров, который, видите ли, «вмешивался не в свои дела», школьников развели по классным спальням. Комсомольцы подходят ко мне с унылыми лицами. Подвал мы с ними хотели переоборудовать под школьную мастерскую, думали производство радиоаппаратуры осваивать силами ребят, а смотрю — подвал углем завалили, старые парты в нем одна на другую нагромождены. С директорства не сняли меня, ждали, что сам уйду, ну я и ушел. Назад дело повертывать сил не хватило бы, инвалидом становлюсь… А работать по старинке — увольте, говорю, вкусивши сладкого, не захочешь горького. В районо старались подсластить пилюлю, представить дело в лестном для меня свете, дескать, при твоей энергии все шло как по маслу, а без тебя стало разваливаться, вот и пришлось поворачивать оглобли. Ушел на пенсию. Отдышался немного и вот решил съездить сюда. Может быть, в Москве откроются какие-нибудь перспективы.

— Инфаркт-то с тобой отчего приключился?

— Кто его знает? Раньше не в таких переделках бывал, хоть бы что, а нынче «старам стала, умом плохам», как Пушкин своей жене писал, из Оренбурга, кажется. А знаешь, что меня на создание разновозрастных отрядов подвинтило? — Федор оживился. — Ленинградская блокада. Школа, где Люда была завучем, не прекращала занятий в самые тяжелые дни обстрела и голодовок. Приковылял я к ней из госпиталя в январе сорок второго. На моих глазах ряды учителей все редели: кто ушел на фронт, кто от истощения сваливался и помирал. И классы редели, школьники уроки пропускали, а потом нам сообщают: тот умер, этот умер. Страшно вспоминать! Осиротевшие жили у нас, некоторых к нам родственники направляли, не имея чем прокормить и отогреть. И у нас в подвале, куда от бомбежек перенесли занятия, сам собой сложился разновозрастный ученический коллектив. Старшие опекали младших, уступали им места у теплой буржуйки; малыш прихворнет, восьмиклассник ему пайку морковного хлеба свою отдаст, хотя самому, рослому, труднее голодать. В общественных делах, будь то добывание дров, утепление окон, доставка воды из канала на санках или раскопка рухнувшего от бомбы соседнего дома, где под развалинами люди, — везде наш детский коллектив работал дружно и часто без нас, взрослых, комсомольцы нас заменяли. Это тебе не просто школьные беседы, как жить, а суровая школа самой жизни. По своей инициативе ребята дрова доставляли замерзавшим в соседнем доме семьям, жестяные бочки им растапливали, воду носили. Черт побери! — Федин голос дрогнул. — После войны я встречал наших ребят повзрослевшими… и девчат тоже, ведь у нас были и школьницы, — так каждый раз я точно с однополчанами по фронту вижусь. Из каждого и из каждой, уж в этом ты мне поверь, вышел настоящий советский человек.

Костя предлагал Федору остановиться у них на все время пребывания в Москве.

— Вот только подоконник у нас поуже, чем тот, на котором ты спал в двадцать третьем году в общежитии ИКП на Крымской площади, — пошутил он. — Но, может быть, примиришься с обыкновенной постелью.

Тот, однако, поблагодарил и отказался, его вещи уже в гостинице, где-то за ВДНХ.

— Мне придется по Москве рыскать без расписания, не хочу Ирину Павловну затруднять моей персоной. Хочу заглянуть в здешние интернаты, потолковать кое о чем в Мосгороно.

Через несколько дней он привел к Пересветовым сравнительно молодого педагога, недавно назначенного директором одной из московских школ-интернатов, и представил его как своего единомышленника.

— Я уж подумывал, не один ли это я в поле воин, с ума спятивший авантюрист, решивший лбом стену пробивать? Ан нет, существуют, оказывается, и без меня энтузиасты макаренковских методов воспитания.

— На ловца, значит, и зверь бежит? — пошутил Пересветов, пожимая твердую ладонь крепко скроенного невысокого мужчины, шатена со смуглым лицом южного типа. С висков на скулы спускались у него подбритые, скорее символические, чем настоящие бачки, а над выпуклым лбом обозначалась по направлению к макушке лысинка. — Вы меня извините за непроизвольный экскурс в область зоологических сравнений, — счел нужным добавить Константин.

— Ничего, нам с Федором Васильевичем нужно уметь