— Ты что? — оробел я.

— Будем играть в Гийома Телля, — сказала она.

— Это как? — не понял я.

— Я буду Теллем, а ты — моим сыном, — досадуя на мою глупость, отвечала Ди Чунь. — Поставим тебе яблоко на голову и будем стрелять. Если из трех раз я три раза попаду в яблоко и ни разу в тебя, значит, я — настоящий Гийом Телль.

— А если попадешь в меня? — спросил я.

— Значит, ты трус и пытался отскочить, — отвечала Ди Чунь.

И, видя мое недоумение, объяснила:

— Потому что я никогда не промахиваюсь… А если я в тебя попаду, значит, ты дернулся.

— Но если ты никогда не промахиваешься, зачем тогда вообще стрелять? — не понял я.

— Затем, что это испытание не для меня, а для тебя, — отвечала она и, сунув руку в бочку с мочеными яблоками, бросила мне одно.

Я поймал яблоко и вертел его в руках, не зная, что с ним делать. От яблока сильно пахло ванилью и сахарным сиропом.

— Откуси, — велела она, — и поставь себе на голову.

— Нет, — сказал я, — мне такая идея не нравится.

Она надула губки.

— Ты никогда не даешь мне поразвлечься, — сказала она, — ты противный, я не буду с тобой дружить. Не хочешь стрелять в яблоко, тогда я буду стрелять по ногам…

И она угрожающе приподняла ружье.

— Погоди, — сказал я торопливо, — у меня как раз есть для тебя развлечение. Идем со мной, я тебе кое-что покажу.

Она смерила меня насмешливым взглядом.

— Кое-что! — передразнила она. — Чего я там у тебя не видела?

Я покраснел на секунду, но потом взял себя в руки.

— Это не то, — сказал я, — это совсем другое. Гораздо интереснее.

Она секунду размышляла.

— Ладно, — сказала она. — Пойду. Но при одном условии.

— Каком? — спросил я, холодея.

— Сначала мы поиграем в Гийома Телля…

Мне ничего не оставалось, как согласиться. И мы стали играть в Гийома Телля, он же Вильгельм Телль из кантона Ури, он же Гульельмо Телль. И она стреляла три раза, и два раза попала в яблоко, а один раз — в меня, но не до смерти, а просто ссадила пулей кожу у меня на голове, так что пошла кровь. Но зато после этого она стала очень ласковой и сама замотала мне голову бинтом, чтобы я своим кровавым видом не пугал взрослых. И после этого мы пошли за околицу, где нас уже почти отчаялся дождаться Эдик.

Она увидела Эдика внезапно — он поднялся из-под дерева, где сидел на траве и покуривал в рукав, чтобы не пугать лесных жителей. Ди Чунь остановилась как вкопанная и смотрела на него исподлобья, без улыбки. Она смотрела и видела его всего — с курчавыми волосами, с лицом, опушенным юной бородкой, с гибким и сильным телом, со всей его мягкой повадкой городского, избалованного легкими победами кота.

— Мадемуазель, — сказал он, делая шаг ей навстречу. — Меня зовут Эдуард. Польщен знакомством.

И он легко взял ее маленькую руку и поднес к губам. И снова я почувствовал саднящую боль, ту самую зубную боль в сердце, которую выдумал немец Гейне, но которая, как оказалось, вполне годится и русскому человеку. Еще была у меня надежда, что она отнимет у него свою руку, обдаст его презрением, рассмеется тем издевательским смехом, на который так была горазда, когда общалась со мной. Но она ничего этого не сделала, а просто стояла молча, потупив глаза. Зато Эдик посмотрел на меня и сказал пренебрежительно:

— Мы тебя больше не задерживаем.

И она тоже перевела на меня свои черные нефритовые глаза и повторила, как эхо:

— Мы тебя не задерживаем…

И я пошел прочь, не видя света и не помня себя. Еловые ветки хлестали меня по лицу, как били они Адама, исходящего из райского сада. Но Адам, как бы ни был он сокрушен, исходил из своего Эдема вместе с Евой. Я же шел совсем один, и неприкаянность моя была смертельной и окончательной. И был я теперь не столько Адамом, сколько Каином, потому что в сердце моем, маленьком бедном сердце обманутого любовника, черным цветком распускалась братоубийственная месть.

Эдик обманул меня и соблазнил девушку, которую я любил больше жизни. Теперь он должен был умереть.

Мозг мой кипел, измышляя один за другим способы уничтожения соперника. Сначала я хотел пойти взять нож и броситься на него, чтобы раз за разом вонзать безжалостную сталь в его подлую плоть, которой он так гордился. Эта кара была бы самой сладкой. Но я понимал, что в открытом бою шансов у меня мало, Эдик гораздо сильнее и даже с ножом я едва ли смогу его одолеть.

Можно было, конечно, подстеречь его где-нибудь в лесу и напасть со спины. Но месть столь подлая претила моей натуре, я не привык чувствовать себя негодяем, я был рыцарь, а не убийца с большой дороги. По этой же причине не годилось отравление, например, мухомором, небольшой кусочек которого можно было подкинуть ему в еду. Не мог я и выстрелить в него из ружья… Впрочем, нет, почему не мог? Я мог, но при условии, что у него в руках тоже будет ружье. Значит, пусть судьба определит, кому из нас жить, а кому умереть. И если судьбе будет угодно убить меня — что ж, видно, так тому и быть, потому что жизнь без нее лишена была для меня смысла.

Дуэль — вот вечный способ разрешить любой спор. Я вызову его и предложу стреляться.

Одно меня немного смущало. Если я вызывал Эдика на дуэль, по всем правилам оружие должен был выбирать мой противник. Что, если он выберет не охотничье ружье, а, скажем, нож или, хуже того, голые руки? И я, вместо того чтобы трагически погибнуть, буду позорно избит, может быть, даже у нее на глазах.

Я заскрипел зубами от боли, которую доставила мне эта мысль.

Всю ночь я ворочался, измышляя разные планы. Эдик в эту ночь так и не появился в доме, и я знал почему. До крови я кусал губы, стонал еле слышно, накрывал себя подушкой, мечтая задохнуться… Но смерть все не шла ко мне, подлая судьба, видно, хотела насладиться моими мучениями.

К утру мне пришло гениальное решение. Я выйду к нему с двумя ружьями. Одно наставлю на него и скажу:

— Выбирай — или мы стреляемся на дуэли, или я тебя просто так застрелю.

Он, конечно, выберет дуэль, потому что кому охота пропасть ни за грош?

Успокоенный этой мыслью, я наконец заснул сном младенца. Но спал я недолго, на рассвете в окно кто-то постучал. Я открыл глаза и за окном в синем воздухе утра увидел Ди Чунь. Меня словно подбросило на постели.

Спустя миг я уже открывал фрамугу. Ди Чунь влезла в дом и уселась на кровати, не глядя на меня. Руки у нее были в крови, черные волосы взъерошенные, лицо заплакано, и вся она дрожала мелкой дрожью…

— Он хотел без женитьбы, — повторяла она, — он хотел без женитьбы.

Сердце у меня забилось сладко и страшно.

— Ты убила его? — спросил я.