— Плохой сон — последняя из моих бед, — ответил Лоример.

В «Филмере» (классическая британская кафешка № 11) царили суматоха и духота, по затвердевшим оконным стеклам струились капельки влаги. Кастрюли и сковородки, ворчавшие на большой печи в глубине зала, испускали пар и чад, и общую дымную атмосферу этого заведения усугублял сизый туман от смрадного сигаретного дыма. Кафе принадлежало супружеской паре из Гибралтара, поэтому повсюду красовался юнион-джек[26]. Флаги болтались вместо занавесок на окнах, драпировали портрет Уинстона Черчилля на задней стене, маленькие юнион-джеки трепыхались среди баночек с приправами и бутылочек с соусами посреди каждого столика, а персонал был выряжен в блестящие клеенчатые фартуки расцветки юнион-джека. Торквил снял куртку и повесил ее на спинку стула. Лоример заметил, что на нем свитер и вельветовые штаны, галстука нет, зато выросла щетина. Торквил заказал бекон, сосиски, яйца, бобы и жареную картошку с нарезанным белым хлебом в придачу. Лоример попросил стакан молока: в последние дни он что-то совсем потерял аппетит.

— Как, по-твоему, что это значит? — спросил Лоример, протянув Торквилу полученное с сегодняшней утренней почтой приглашение.

— «Леди Саймон Шерифмур, — прочел Торквил. — Домашняя вечеринка для Тоби и Амабель»… А ты уверен, что это тебе адресовано?

— Здесь же наверху мое имя проставлено, Торквил.

— Наверное, мое достанется этой суке Бинни. Черт. Дьявол! А с какой стати он тебя приглашает? Ты с ним встречался?

— Один раз.

— Должно быть, произвел неизгладимое впечатление. Большая честь.

— Ума не приложу, в чем тут дело.

— У него чудесный дом в Кенсингтоне… — Тут Торквил нахмурился, как будто самое понятие «дом» вселяло в него тревогу. Он надулся, потом поджал губы, высыпал горку соли на стол и начал тыкать в нее указательным пальцем.

— Что-нибудь приходит в голову? — подтолкнул его вопросом Лоример.

Торквил облизал соленый палец.

— Надеюсь, ты на меня не обидишься, Лоример, но я хочу перебраться к Слободану.

— Да нет, что мне обижаться. Все отлично. Когда?

— Понимаешь, мне так проще с ночной сменой. Гораздо удобнее. Я только не хочу, чтоб ты думал…

— Здорово придумано.

— Ну, то есть, если б ты хотел, чтобы я у тебя остался, я бы и не подумал переезжать. Мне бы не хотелось…

— Да нет, так будет гораздо разумнее.

— Ну и замечательно, — просиял Торквил, видимо, с огромным облегчением. — Ты хоть представляешь, сколько я денег на этой неделе заработаю? Ну, если почаще в аэропорт буду ездить да ночных часов побольше наберу, мне два куска светят, а то и больше. Фил Бизли обещал мне раздобыть каких-то таблеток, чтобы подольше не спать.

Он еще долго с удивлением рассуждал о том, как ему повезло, и о том, что всем этим он обязан Лоримеру. Бинни получит свои деньги, говорил он, даже учитывая все текущие траты, какие у него сейчас возникают, с наличными в кармане, — может, и тысячу фунтов в неделю, легко.

— Налогов практически не платишь, — говорил он. — Просто декларируешь, скажем, десятую часть заработка, а рядом записываешь все свои расходы — топливо, страховку. Да у меня и времени нет что-то тратить. Никогда столько не перепадало. Никогда в жизни не держал столько живых денег в руках.

Лоример подумал, что Торквил со Слободаном должны отлично поладить между собой: оба курят как паровозы, много пьют, едят одинаковую пищу, слушают одинаковую музыку — умеренный рок, разделяют вызывающе сексистское отношение к женщинам, оба не читают книг, равнодушны к культуре, оба немного расисты, не интересуются современными событиями и, наконец, оба автоматически голосуют за консерваторов. Если не считать разницы в выговоре и разделяющей их сословной дистанции, можно было бы сказать, что оба они сделаны из одного теста.

Торквил отпихнул пустую тарелку, отправил в рот сложенный ломтик хлеба, пропитанный остатками жирной подливки, и потянулся за сигаретой.

— Знаешь, — проговорил он, задумчиво жуя, — если бы я так ишачил полгода подряд, то остальные полгода можно было бы на диване валяться. Вот уж не захотелось бы опять эту страховую лямку тянуть.

— Кстати, — подхватил Лоример, — ты не можешь что-нибудь сейчас вспомнить о той сделке с «Федора-Палас»?

Торквил поморщился:

— Понимаешь, вся беда в том, что я никогда ни с кем не советовался. Просто Саймон устроил мне страшную выволочку, распинался насчет моего отношения к работе, отсутствия инициативы, потери авторитета и всякого такого, — поэтому, когда тот мужик, — как там его — Гейл, — вдруг заявил, что выплатит этот огромный взнос, только чтоб ускорить дело, — я на это сразу и купился.

— Значит, это вы с Гейлом вместе состряпали.

— Я назвал одну цифру, а он назвал другую, побольше. Ну, это же обычная деловая сметка, разве не так? Ты же не берешь меньше, правда? — Он нахмурился. — Это же был отель, черт возьми. Кирпичи и бетон, последнее слово техники. Что там могло случиться?

— А к чему Гейлу такая спешка?

— Не знаю. Он просто хотел все сделать быстро. Мне это показалось разумным. Я решил, что всем оказал услугу и заработал немало деньжат для «Форта». Никто мне тогда и слова не сказал, даже не предостерег. Печатей всюду понаставили. — Торквил взглянул на часы. — Да знаешь, я уже и думать забыл обо всем этом. Пойду я, пожалуй. Мне сегодня в Бексли ехать — туда и обратно.

* * *

Лоримеру снился теннис — единственный вид спорта, которым он занимался. Он видел самого себя на подаче, будто через особым образом установленную видеокамеру наблюдал, как пушистый желтый мячик летит ему навстречу, а затем слышал — очень отчетливо — свист и хлопок струн, когда ракетка с яростной жестокостью обрушивалась на мяч, с дьявольской упругостью посылая его описывать дугу: одна из его редко удававшихся, неотыгранных вторых подач — не быстрых, но глубоких, с «банановым» изгибом. Мяч ударялся о поверхность корта (глиняно-красную) и отскакивал уже под другим углом, набирая почему-то большие скорость и высоту, как будто внутри самого мяча вдруг срабатывал некий усилительный пружинный механизм, вопреки законам физики увеличивший прежнюю скорость еще на несколько миль в час. Его партнером по игре в этом сне был не Алан, обычный его противник, а Шейн Эшгейбл — с которым он никогда раньше не играл, потому что Шейн воображал себя хорошим игроком в теннис. Но во сне Шейн вообще не успевал за этими подачами: коварно петляя, они обрушивались на него через сетку, будто исподтишка, и его поза и движения оказывались безнадежно и смехотворно нелепыми.

Лоример протер глаза и исправно записал сон в дневник. Было ли это прозрачное сновидение? Скорее пограничное: конечно, его подачи были сюрреалистично согласованны и точны, но он не мог припомнить, действительно ли заставлял их усилием воли приобретать такую гибкость и прыгучесть. И было бы не совсем верно говорить, что теннис — его единственный вид спорта: ему нравилась еще легкая атлетика — точнее, ему нравилось смотреть по телевизору соревнования по легкой атлетике. Впрочем, еще в школе, в ту далекую спортивную пору, ему хорошо давалось метание копья: он забрасывал его гораздо дальше, чем более сильные, мускулистые мальчишки. В метании копья, как и в гольфе, успех определяли скорее точность прицела и правильно выбранная поза, а не грубая сила. Точно так же, как изящно сложенные игроки в гольф без особых усилий забрасывают мяч на пятьдесят ярдов дальше дородных игроков, — так и метатель копья хорошо знает, что дело тут не в стиснутых зубах и не в выбросе тестостерона. Когда бросок сделан правильно, это видно уже по тому, как летит копье, почти вибрируя от удовольствия; в этом случае вся сила руки и плеч оказывается точно перенесенной — в некоем сложном уравнении, в загадочном сплаве вращающего момента, сообщенного импульса и угла подачи — на двухметровый алюминиевый шест, рассекающий воздух.