На одну из опор моста Альберт-Бридж натолкнулся дощатый ящик, а потом течение быстро потащило его вниз. Взгляд Лоримера жадно переключился на этот ящик, нагрузив его сентенциозной символикой: вот так и мы, как выброшенный хлам и мусор, швыряемые по волнам, спешим к нашей конечной цели, задерживаемся тут, шлепаемся там, застреваем и крутимся на месте, а потом перескакиваем через плотину, не в силах остановиться до тех пор, пока водоворот не увлечет нас к спокойному устью, впадающему в открытое море, безбрежное и бесконечное…

Дощатый ящик стукнулся боком, оказался подхвачен потоком и проплыл прямо под Лоримером, ударяясь о камни набережной. Он прочел буквы товарного клейма на боку ящика: «Chateau Cheval Blanc 1982». Только в Челси, подумал Лоример, бывает хлам — и хлам.

280. Диэтиламид лизергиновой кислоты. Однажды я спросил Алана, не могут ли мои проблемы с чутким сном, избыток у меня «быстрого» сна и неустойчивость сна, являться признаком невроза, какого-то глубокого нераспознанного умственного расстройства, ну, или надвигающегося умственного срыва.

«Мне кажется, это не твой случай, — ответил Алан, сильно нахмурившись. — Нет, я думаю, ответ надо искать в другом месте. Правда, люди, находящиеся в депрессии, спят меньше, но у них зато мало сна с БДГ, — и это часто считается доказательством того, что сон с БДГ каким-то таинственным образом совершенно необходим нам для полного здоровья, как будто на глубинном физиологическом уровне у нас есть потребность в сновидениях». Он умолк. «Существует только один наркотик, который, по всей видимости, вызывает у человека „быстрый“ сон, — это диэтиламид лизергиновой кислоты, или попросту ЛСД, как его чаще называют. Ты пробовал когда-нибудь ЛСД?»

«Всего один раз».

«Ну и как?»

«Это изменило всю мою жизнь».

Книга преображения

По словам Флавии Малинверно, фильм, в котором она снималась, — «Зловещая фиеста» — был «очень вольным переложением» романа Перси Уиндема Льюиса (писателя, о котором Лоример ничего не знал). Пока Лоример искал место для стоянки неподалеку от пустой больницы в Чизуике, где происходила основная часть съемок, и припарковывал свою «тойоту» ржавевшую на глазах, — ему пришло в голову, что такое название вполне подошло бы для его автобиографии, взбреди ему когда-нибудь в голову ее написать, — так точно оно передавало дух последних нескольких недель его жизни. Он побрел к больнице мимо беспорядочных рядов грузовиков, обшарпанных автобусов, домиков на колесах и группок людей в анораках и ветровках, которые болтали между собой и пили что-то из полистироловых стаканчиков; все эти приметы ясно говорили о том, что где-то поблизости снимается кино. Праздный заторможенный вид этих людей, свидетельствовавший о покорном бездействии, напомнил Лоримеру труппу бродячего цирка в ожидании очередного переезда, или колонну не самых бедных беженцев, которые уже несколько дней ждут на дорожном КПП, пока чиновники и полиция спорят, пропускать ли им через границу эту пеструю толпу.

Дрожавший от холода молодой парень, одетый совсем не по погоде — в свитер и бейсболку, с хлюпающим носом и переносной рацией, — спросил у Лоримера, не может ли он чем-нибудь ему помочь. Лоример когда-то проводил экспертизу в одной киностудии, и ему несколько раз доводилось околачиваться на съемках фильмов, так что он знал волшебное слово, которое открывало любую дверь.

— «Эквити»[27], — произнес он.

— Актеры в главном здании, — сообщил ему парень, громко сопя и сглатывая. — Увидите там указатели.

Лоример пошел вслед за змеящимися черными кабелями толщиной с его руку к полукруглой площадке, ко входу с величественными колоннами, и вошел через главные двери. Холл был ослепительно освещен огромными дуговыми лампами, нацеленными на внушительную центральную лестницу, которая поднималась и разделялась надвое у дальней стены, утопая в цветах, будто по случаю бала или свадьбы. Там стояло множество людей, и все глазели на женщину, возившуюся с цветами, и на мужчину с пылесосом в руке, вычищавшего из ковра последние соринки и пылинки. Откуда-то доносился энергичный стук молотка. Лоример был здесь единственным человеком в костюме и потому по контрасту бросался в глаза среди кожано-замшевой толпы, среди одежды для непогоды и отдыха.

К нему подошла проворная молодая женщина в наушниках и с полистироловым стаканчиком в руке.

— Могу я вам чем-нибудь помочь?

— «Эквити» — ответил Лоример.

— Актеры там, — сказала она, махнув рукой в сторону нарядного дверного проема.

Лоример послушно направился туда, пройдя мимо длинного, футов в тридцать, наскоро сколоченного стола с кучей вазочек и тарелок, подносов и корзинок со всякой калорийной едой. У стола стояли люди, что-то пробовали, жевали, прихлебывали, чавкали и ждали. Он услышал, как какой-то мужчина прокричал: «Прибей эту блондинку, Джим!» — но никто не среагировал на его крик.

Флавия рассказывала, что этот фильм — романтическая комедия. Глядя на антураж соседней комнаты, Лоример вдруг догадался, что именно там она должна произнести свою бессмертную фразу о коварном Тимоти. Там стоял полированный обеденный стол с шестнадцатью стульями, накрытый для основательной трапезы, судя по рядам серебряных приборов. Еще какие-то люди протирали стеклянные бокалы и поправляли цветочные украшения посреди стола. За этой сценой находилась комната с высоким потолком, должно быть, бывшая больничная палата, разделенная посередине столиками для переодевания, освещенными лампочками, и рядами вешалок. Здесь Лоримеру встретились первые актеры — мужчины и женщины в вечерних туалетах 20-х годов, с нарядными прическами, свежей губной помадой и в драгоценностях; они критически оценивали свою внешность, делая множество поляроидных снимков.

К Лоримеру подошла женщина с пышными иссиня-черными волосами, зачесанными назад, и маленькой губкой в руке, и спросила, не может ли она чем-нибудь помочь. Теперь, оказавшись среди актеров, Лоримеру пришлось прибегнуть к правде.

— Я из страховой компании, — сказал он.

— А, тогда вам нужен… Гм… Фред Глэдден. Если не возражаете, я вам сейчас кого-нибудь приведу, и его найдут.

— Благодарю. — Лоример по опыту знал, что это может занять минуту, или час, или про него вовсе забудут, — поэтому он отошел в сторонку и прислонился к стене, ненадолго почувствовав себя в безопасности. Прошла минута, другая, а он все неподвижно стоял на месте, скрестив руки на груди и наблюдая за людьми, чьи перемещения туда-сюда казались ему ничуть не осмысленнее, чем деловитая беготня в муравейнике. И вдруг, ни с того ни с сего, он вспомнил, что несколько часов назад умер его отец, и понял, что вот уже некоторое время он не думает о нем, — вернее, он совершенно забыл о нем и о его смерти, — и это нагнало на него невыносимую печаль. Печально думать о том, как легко не думать о Богдане Блоке, как легко оказаться в таком состоянии, когда уже не сожалеешь о том, что никогда больше не будешь держать его руку в своей.