“Вставай, вставай…” — Чибис тянул за рукав. Инна взялась за край и встала тяжело. “Бежим… Это они — римляне”, — бормоча несусветное, Ксения сползала со скамейки. Два луча, сходясь в перекрестье, двигались к собору. Ангелы, державшие подступы к куполу, сдавались на милость врага.

Боль застилала глаза. По белому насту, гулкому, как железный лист, Инна шла к колоннаде. Где-то далеко, на юго-востоке, стояла всесильная Звезда, умеющая творить чудеса. Жарко, словно все начиналось сызнова, она раскрывалась навстречу — всеми пятью лепестками.

Лети, лети, лепесток, через запад на восток,

Через север, через юг, возвращайся, сделав круг,

Лишь коснешься ты земли, быть по-моему вели…

Боль, пронзавшая тело, росла пульсирующими толчками. Стоило только попросить, и ужас ушел бы навеки… “Вели, чтобы я…” Пальцы, стынущие в кармане, терзали обломок ангельского пера. Невесомое облачко, не долетевшее до собора, растворялось в пустынном небе. Сквозь боль она думала о том, что это — самое главное: облачко должно долететь…

Звезда, пришедшая с юго-востока, стояла перед местом. Здесь, над средостением истины, она распахивала городу и миру пять набрякших лепестков. Те, кто добрался до места, могли войти и увидеть и, пав, принести дары: золото, ладан и смирну, отдававшую керосином…

“Вели, чтобы Он…” Желание, вставшее из мрака, не складывалось в слова. Оно было последним и непроизносимым — как свет, гаснущий в глазах…

Звезда, взошедшая во дни царя Ирода, щерилась металлическим остовом. Багровые лепестки хрустели в основаниях. Содрогаясь от ярости, чудовищная башня поводила обрубками шей. На культях, сочащихся кровью, нарастали новые головы — пять, десять, бесчисленное множество…

“Держи!” — Ксения крикнула. Они вцепились одновременно. Иннины пальцы были мокрыми и холодными. “Под руки, под руки”. Тело стало тяжким, как камень. “Надо в больницу”, — Чибис кряхтел под тяжестью. “Не надо, не надо… Может, очнется — сама…”

Опустив на снег, Чибис склонился низко. Глаза, заведенные под веки, дрожали белым. Скулы очерчивались неживой остротой. “Мама”, — он прошептал. “Что?..” — Ксеньины зубы стукнули. Обеими руками она взялась за подбородок, сдерживая невыносимый стук. “Ты должен, ты должен что- то...” — челюсть, вырвавшись из-под пальцев, стукнула. Чибис подполз на коленях и уцепился за ноги: “Волоком, волоком тащи”. Иннино пальто заворачивалось, поддергиваясь. “Больше не могу. Тяжело”, — он бормотал, выпуская.

На пустом месте, с которого стянули, чернело пятно. Ксения сунулась под пальто и нащупала мокротэ. Подняв к глазам, она разглядывала пальцы. “Что? Что?” — Чибис спрашивал, не понимая. “Где здесь больница?” — Ксения спросила сквозь зубы. Сжатые, они не посмели стукнуть. “Там, — он мотнул головой. — За рекой. Где мама...” — “Надо остановить машину”. — “Нет! Туда нельзя”. — “Вставай и выходи на дорогу”, — Ксения приказала непререкаемо. Чибис встал и выступил за кромку. Подняв руки, он шел по слюдяной полосе…

Серая “Волга” замерла как вкопанная, взвизгнув тормозами. Водитель, откинув дверь, вылезал на снег. “У нее там... очень сильно... кровь. Надо в больницу!” Водитель медлил, раздумывая. “У меня есть… рубль”. — Чибис шарил в кармане. “Давай-ка с обеих сторон”, — водитель перебил, не дослушав.

“Волга” рванула с места. Огибая Александровский сад, она летела к Неве. “Выезжаем на набережную, — водитель обращался к Чибису. — Вот, — он вытянул из щитка черную луковицу, — прижми к губам и дуй”. Чибис прижал и дунул. Попутная машина шарахнулась к тротуару, очищая дорогу. В громком шипении, как в непроницаемом облаке, серая “Волга” летела туда, где умерла его мать. Не отпуская от губ шипящей луковки, Чибис перегнулся через сиденье и заглянул в Иннино лицо. Оно было безжизненным и чистым. Самым чистым из всего, что ему приходилось видеть.

ВЕЩЕСТВО, ПРИГОВАРИВАЮЩЕЕ К СМЕРТИ

Инна умерла в двенадцатом часу, не приходя в сознание. Дежурный врач, спустившийся откуда-то сверху, сообщил о кровотечении, несовместимом с жизнью. Входя в подробности, он говорил о донорской крови, запас которой оказался достаточным, но матка, свившись в чудовищном спазме, не смогла сократиться. Отведя глаза, он произнес “внематочная”, но Ксения, не понимая слов, глядела на его руки, ходившие круговыми движениями, как выжимают полотенце.

Уходя, он обернулся и, помедлив, сунул руку в карман халата. “Вот, — доктор повертел в руке, словно рука, дававшая страшные объяснения, не могла остановиться, — нашли у нее… Может быть, вам, для школы…” — Он протянул тетрадь Чибису. Тот взял машинально.

Дальнейшее, развернувшееся на коротком отрезке времени, двигалось мимо Ксеньиного сознания, как если бы события и разговоры, их сопровождавшие, не имели к ней отношения. С отрешенной добросовестностью она отвечала на вопросы, которые ставили Иннины родители и чужие взрослые, но правда, которую она рассказывала, оставалась в стороне от истинных следствий и причин.

Она говорила об опере, купленной Инной, о книге, унесенной из дома, о сладком запахе керосина, сопровождавшем поездки на кладбище. Обходя стороной все, что могло бы помочь выяснению истины, Ксения не упомянула ни о факеле, чадившем из-за створки подвальной двери, ни о странной фотографии, на которой умершая предстала Чибисовой сестрой. На вопросы о Чибисе она вообще откликалась неохотно, а стоило вопрошавшим коснуться его отца, и вовсе уходила в себя, отвечая “нет” и “не знаю”, словно память, державшая что-то под спудом, тянула время, полагаясь на решения других действующих лиц.

Довольно скоро в глазах дознавателей случившееся обрело подобие объяснения — в его основание легла вина, которую Чибис взял на себя. Об этом Ксения узнала от матери, но отнеслась к известию равнодушно.

Весной Чибис перешел в другую школу — обыкновенную, рядом с домом. С его стороны решение было добровольным, по крайней мере школьное начальство не имело к этому касательства.

Летом, намереваясь закончить докторскую, отец оформил годовой отпуск и все свободное время проводил за письменным столом. Вытирая пыль в кабинете, Чибис косился на груды черновиков, испещренных формулами. Ни теперь, ни раньше, в ходе дознания, он не задавал вопросов. Точнее говоря, случившееся стало пустынным полем, в пределы которого отец и сын ни разу не вступили вдвоем. В этом отношении не могло быть и речи о двустороннем сговоре, во всяком случае словесном, когда одна сторона обращается к другой с прямой или косвенной просьбой.

Мысль о том, что с отцом что-то неладно, посетила Чибиса глубокой осенью. После долгого перерыва в дом зачастил Павел Александрович, и раз от разу выражение его лица становилось все более озабоченным. По себе он оставлял запах спирта — Чибис находил пустые ампулы в помойном ведре.

Ночами, встав из-за стола, отец шагал по комнате, и Чибис, просыпаясь и прикладывая ухо, слушал его голос. Обращаясь к невидимому собеседнику, отец жаловался, что ему не хватает времени, и пытался оправдаться. Вечерами его терзали посторонние запахи, бродившие по квартире: то газ, то керосин. Последний донимал особенно, но Чибис, как ни силился, ничего не мог уловить.