— Я сказал — вечером. Не раньше двадцати часов.

Коротко и ясно. Рассуждая логически, не позже двадцати четырех, потому что к этому времени вечер уже как бы закончится и наступит ночь. Таким образом, мне предстояло как-то провести не меньше шести часов совершенно свободного времени, потому что все дела должны были начаться только с завтрашнего дня. Если, конечно, Владимир Николаевич не решит проблему как-то по-другому. А он должен её решить! И именно по-другому, иначе жизнь вообще теряла смысл и окрашивалась в темно-фиолетовые, уныло-серые и вообще траурно-черные тона. Для меня, естественно.

Думаю, что тогда во мне сработал мощный инстинкт самосохранения, на некоторое время подавивший и интеллект, и начитанность, и способность к логическому рассуждению. Я ни на секунду не допускала мысли, что может произойти то, что на самом деле произошло. Мое богатое воображение, наоборот, услужливо рисовало мне картины, одну занимательнее другой. От торжественной церемонии бракосочетания до продолжения тех странных, но все-таки прекрасных отношений, связывавших нас с Владимиром Николаевичем.

То есть мне казалось, что связывавших. Ладно, скажем так: тех отношений, которые у нас сложились и которые мне, в общем-то, скорее нравились, чем наоборот. Однако хотелось развития этих самых отношений, причем, думаю, не нужно подробно объяснять, о каких отношениях мне мечталось и грезилось. Тропа в этом направлении не зарастает под ногами не только молоденьких девушек, но и вполне зрелых, умудренных жизнью теток. Увы!

Часам к одиннадцати вечера я уже привела себя в такое истерико-лирическое состояние, что, думаю, не удивилась бы появлению Владимира Николаевича под моим балконом в рыцарских доспехах и на горячем коне. Или — на танке. А я вся такая из себя…

Но все оказалось проще: коротко бибикнула во дворе знакомая уже «Волга», хлопнула дверца, и машина укатила в темноту. Что само по себе было хорошей приметой — отпустил машину — значит, не умчится через час куда-нибудь по своим таинственным делам, о которых мне знать совершенно не положено. Да я и не рвалась к таким знаниям, если честно, хотя порой бывало чуть-чуть любопытно. Не более того.

И вот Владимир Николаевич сидит передо мной. Непроницаемое, замкнутое лицо, вечные затемненные очки, спокойная, размеренная речь. С таким лицом, таким голосом и с такими интонациями, наверное, хорошо зачитывать смертные приговоры. Окончательные и обжалованию отнюдь не подлежащие.

— Ты же умная девочка. Единственное, что я могу сейчас сделать, — это помочь тебе переждать трудный период. О тебе забудут. А у тебя вся жизнь впереди.

Очень скрупулезно подмечено! Вот именно что «забудут». Да он сам раньше всех и забудет! С глаз долой — из сердца вон, не мною первой сказано. Да и занимала ли я какое-то место у него в сердце?

«Да и есть ли сердце у этого человека? — устало спросил меня внутренний голос. — Или там имеется только пламенный мотор?»

— Я не хочу без тебя жить, — услышала я свой собственный голос. — Я просто не смогу.

Опять меня повело на патетическую лирику! Господи, да вразуми же ты меня или сделай что-нибудь, чтобы я успокоилась! Господи, если ты существуешь.

— Малыш, мы знакомы месяц или около того. Не драматизируй ситуацию, прошу тебя. И не ищи неприятностей на свою голову. Поверь, они имеют свойства сами находить для себя объект.

— Спиши слова, — отозвалась я, на мгновение обретая чувство юмора. — Между прочим, мои неприятности начались не на ровном месте, и я их не искала.

— Что ты хочешь этим сказать? — ледяным тоном спросил Владимир Николаевич.

Обычно смена интонации действовала на меня мгновенно и безотказно — я тут же пугалась и начинала лебезить и заискивать. Но на сей раз испытанный прием не сработал — я не испугалась. Потому что самое страшное, судя по всему, уже произошло, и предстоящая разлука — только вопрос времени. Того времени, которое потребуется на оформление необходимых документов. А я уже успела убедиться в том, что Владимир Николаевич с коллегами живут в ином измерении: то, на что у нормальных граждан уходят месяцы и даже годы, занимает у них несколько суток. Ну, неделю, если уж совсем некуда спешить.

— Ты же сам искал встреч со мной, нет? — почти равнодушно ответила я. — Не припомню, чтобы я волоклась за колесами твоего авто, требуя продолжения знакомства. По-моему, я даже не звонила тебе по собственной инициативе. То есть я хочу сказать, что если неприятности меня и нашли, то дорогу им показал все-таки ты.

— А проще выражаться ты не можешь? — нетерпеливо поморщился мой драгоценный. — Или хотя бы короче.

— Попробую, если время тебе так дорого. За результат, правда, не ручаюсь. Сам факт знакомства с тобой и то, что за этим последовало, я неприятностью не считаю. Наоборот…

— Тогда какие претензии?

— Никаких, солнце мое. Повторяю для тех, кто в танке, как ты любишь выражаться. То, что я тебя люблю, — это даже не судьба, а, судя по всему, диагноз. Но вот что касается остального… Ты же сам просил меня как можно больше общаться с иностранцами. Я уже поняла, что просто так ты ничего не делаешь. Значит, тебе это общение для чего-то было нужно. Для чего?

— Этого я не могу тебе сказать. Не имею права. Государственная тайна.

— Как удобно быть на службе у государства, — вздохнула я. — Абсолютно все можно закрыть грифом «Совершенно секретно». Но ведь все получилось именно так, как ты рассчитал, нет? Только не надо делать из меня идиотку, не выдавай, пожалуйста, свое желаемое за мое действительное. Возможно, я дура, но не законченная кретинка.

— Приятно слышать такую здравую самооценку, — усмехнулся краешком губ Владимир Николаевич. — Особенно приятно, что ты все-таки используешь слово «возможно».

Он точно бил меня этими своими словами и усмешкой: расчетливо, хладнокровно, прекрасно зная все мои болевые точки. Но я, кажется, уже была за болевым порогом: летальный исход мне был гарантирован в любом случае.

— Оставим в покое мои умственные способности, ладно? — вежливо попросила я. — Присутствующим и без того понятно: мавр сделал свое дело и может уходить, откуда пришел. Пусть взорвется, что угодно, лишь бы не было войны. Нормально! Все правильно: холодный ум, горячее сердце и чистые руки.

— Не смей говорить о том, чего не понимаешь! — очень тихо ответил Владимир Николаевич. — Есть вещи, которые нельзя опошлять.

— Что такого пошлого я сказала?

— Да все! Ты сопоставляешь совершенно несопоставимые вещи. Твои эмоции и мой долг…

— Кому и что ты должен?

Я понимала, что мои реплики вот-вот сыграют роль детонатора, и долго сдерживаемые раздражение и злость Владимира Николаевича вырвутся наружу. Причем на их пути в первую очередь буду именно я. Но понимала я это как бы частью своего сознания, той, которая ещё как-то функционировала. Вторая часть уже существовала, судя по всему, под лозунгом: «Лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас».