Он сделал это, чтобы успокоить мать. Еще Азад говорил, что легкие блестели, так как были буквально инкрустированы песчинками.

Она снова задумалась: как может выглядеть не отпущенная из тела душа, камень в форме души на погребальном костре? Наверное, она похожа на морскую звезду. Или на сороконожку. Или на пятнистого мотылька с живым телом и окаменевшими крыльями. Несчастный мотылек, парадоксально придавленный к земле органами, которые должны позволять ему летать.

Мисс Джебин Вторая заворочалась во сне.

«Сосредоточься, — сказала себе похитительница, погладив мокрый от пота лобик ребенка. — Иначе дела могут принять совсем неуправляемый оборот». Тило сама не понимала, зачем она, женщина, никогда не желавшая иметь детей, вдруг подобрала этого ребенка и убежала с ним. Но теперь дело сделано. Ее роль в этом спектакле уже написана. Но не ею. Но тогда кем? Кем-то.

Мисс Джебин была добродушным и великодушным ребенком, ей, кажется, нравился несоленый суп и овощное пюре, какими потчевала ее Тило. Для женщины, никогда не имевшей дело с детьми, Тило очень сноровисто обходилась с ребенком — легко и уверенно. Когда мисс Джебин несколько раз принималась плакать, Тило удавалось успокоить ее в считаные секунды. Самым лучшим способом (не считая, конечно, еды) было положить рядом с младенцем выводок из пяти черных щенков, которых пять недель назад родила на лестничной площадке рыжая дворняжка Товарищ Лаали. Обеим сторонам (щенкам и мисс Джебин) явно было что сказать друг другу. Подружились и обе матери. Это объединение стало залогом обоюдного успеха. Когда все уставали, Тило возвращала щенков в джутовый мешок, постеленный на площадке, а Товарищ Лаали получала мисочку молока и немного хлеба.

Днем, когда Тило только зажгла свечу на торте и принялась вальсировать с новокрещеной мисс Джебин по комнате, напевая «С днем рожденья тебя!», позвонила Анкита, соседка с первого этажа, тоже снимавшая квартиру у Гарсона Хобарта. Она сказала, что утром приходил полицейский, интересовался ею (Тило) и спрашивал, не знает ли она (Анкита) что-нибудь о возможном появлении в доме маленького ребенка. Полицейский сильно торопился и оставил Анките газету, в которой была напечатана заметка о ребенке. Анкита прислала газету на третий этаж со своей девочкой-служанкой. В заметке говорилось:

Анкита говорила по телефону высокомерным и неодобрительным тоном. Но это была ее обычная манера общения с Тило. Она понимала, что самодовольство и чувство превосходства вообще характерно для тона, каким замужняя женщина говорит с женщиной незамужней. К ребенку это высокомерие и неодобрение не имело никакого отношения, тем более что Анкита просто не могла знать о мисс Джебин. (К счастью, Гарсон Хобарт позаботился о достаточной толщине стен в своем доме — звукоизоляция была на удивление хороша.) Никто в квартале не мог ничего слышать. Тило не выносила ребенка на улицу. Она и сама редко выходила — только на рынок за едой, когда девочка спала. Продавцы, конечно, могли удивиться тому, что Тило стала покупать детское питание, но полиция едва ли зашла бы так далеко в своем расследовании.

Прочитав в первый раз полицейское извещение в газете, Тило не восприняла его всерьез. Заметка выглядела как бездумное исполнение рутинного бюрократического требования. Однако, прочитав извещение еще раз, Тило поняла, что дело приняло серьезный оборот и может грозить ей нешуточными неприятностями. Для того чтобы дать себе время хорошенько подумать, Тило аккуратно, слово в слово переписала заметку в блокнот старомодным каллиграфическим почерком, украсив поля виньетками и растительным орнаментом, словно библейские десять заповедей. Трудно было представить, как полиция могла выследить ее, но Тило понимала, что ей нужен план действий. Но плана у нее не было. Тогда она позвонила единственному человеку, который, как она твердо верила, мог понять проблему и дать дельный совет.

Они были друзьями уже четыре года — она и доктор Азад Бхартия. Они познакомились в очереди к уличному сапожнику в Коннот-Плейсе. Этот сапожник славился своим мастерством и крошечным ростом. В его руках даже малюсенькие женские босоножки выглядели как сапог великана. Они ждали свои сандалии, стоя в одной сандалии и поджав босую ногу, когда доктор Бхартия (по-английски) спросил у Тило, не найдется ли у нее сигареты. Она очень удивила его, ответив (на хинди), что у нее нет сигарет, но она может угостить его биди. Маленький сапожник, не отрываясь от дела, прочел им короткую лекцию о вреде курения, рассказав о своем отце, заядлом курильщике, умершем от рака легких. Сапожник даже очертил в пыли контуры опухоли. «Вот такая она была большая», — сказал он. Доктор Бхартия уверил спожника, что он курит только в очередях к сапожникам, когда ему надо починить обувь. Разговор переключился на политику. Сапожник проклял современный климат, отругал богов всех религий и вероисповеданий и закончил свою диатрибу тем, что наклонился и поцеловал стальную обувную колодку, сказав, что это единственный бог, в которого он верует. К тому моменту, когда сандалии были починены, сапожник и его клиенты стали друзьями. Доктор Бхартия пригласил обоих в свой «дом» на мостовой Джантар-Мантар. Тило пришла и нисколько об этом не пожалела.

Она приходила на Джантар-Мантар дважды в неделю, а иногда и чаще, приходила вечером и задерживалась до рассвета. Время от времени она приносила своему новому другу глистогонные таблетки, каковые — по какой-то причине — считала оздоравливающими. Доктор Бхартия был настолько учтив, что принимал эти таблетки, невзирая на свою голодовку. Тило считала этого доктора человеком мира, самым здравомыслящим и душевно здоровым из всех, кого она знала. Со временем она стала переводчиком/переписчиком, а также типографом и издателем одностраничного бюллетеня «Ньюс энд вьюс», которую он редактировал и исправлял каждый месяц. Им удавалось продавать 8–9 экземпляров каждого нового издания. В целом это было процветающее медийное предприятие — политически острое, бескомпромиссное и насквозь красное.