Быть может, Астрид в какой-то момент заметила, насколько изменилась она в моих глазах и утвердилась там именно такой, словно таково было ее надлежащее место? Быть может, ей пришлось покинуть меня, ей, которая не жила в одиночестве в течение почти двадцати пяти лет, именно потому, что она настолько уменьшилась под моим отстраненным взглядом, что могла вообще исчезнуть из виду? Или почувствовала, что ей стало чересчур тесно в том пространстве, которое мой взгляд когда-то очертил вокруг нее, и впервые поняла, что может стать сама собой, и подумала, что ей нужно бежать отсюда как можно скорее и как можно дальше? Когда ее осенило, что все же существует некая незнакомая женщина, которая пытается дышать ее ноздрями и ее ртом, женщина, которую я никогда так и не смог разглядеть под знакомыми, привычными чертами? Когда она обнаружила в зеркале глаза этой незнакомки — в зеркале, в котором привыкла встречать свой собственный доверчивый взгляд? Глаза, которые смотрели на нее со сдержанным удивлением, каким образом сформировалась ее жизнь так, словно это происходило во сне. Быть может, она видела их в зеркалах, в номерах отелей, встречавшихся на ее пути, эти незнакомые, полные удивления глаза. Быть может, они подстерегали ее в зеркалах Сан-Себастьяна, Сантьяго-де-Компостела, Порту и Лиссабона. По пути через эти города она, возможно, смотрела на меня с тем же удивлением, которое отражалось в тех незнакомых глазах, и спрашивала себя, действительно ли этого человека она любила и продолжает ли она его любить. Но почему Астрид так долго ждала? Почему не покинула меня еще тогда, чтобы встретиться с незнакомкой, укрывавшейся в глубине зеркал? Быть может, она сомневалась, сможет ли та, другая, дышать без нее, без защитной маски знакомого лица? Быть может, ждала, что я расскажу ей о том, о чем она уже догадывалась сама в моем молчании, ждала до тех пор, пока не показалось, что это ожидание слишком затянулось? А возможно, она ждала, что я признаюсь, что и я не совсем тот, за кого себя выдавал? Может быть, она уже тогда приняла решение и оставалась со мной из-за детей, пока они не повзрослели настолько, что ущерб от разрыва стал для них минимальным? Я не могу знать, что читала она в моем лице, что угадывала в моем взгляде, когда мы бродили покатыми улицами Байру-Алту, неуверенно и нерешительно, как бродят туристы по чужому городу, потому что бродят, собственно, без определенной цели. Город постоянно был с нами, со своими трамваями и закопченными изразцами, сверкающей рекой и дымом от жаровен торговцев каштанами, город, в котором я надеялся обрести ее снова. Нам не за что было уцепиться здесь, так далеко от места, к которому мы принадлежали, у нас были только слова друг друга, а они так быстро растворялись в чужой, всепоглощающей тишине. У нас были лишь тела друг друга в безымянном гостиничном номере, где я лежал после нашего приезда, ухватившись за нее, точно потерпевший крушение, прислушиваясь к шуму дождя, наблюдая за меркнущим светом и ощущая прохладный ветерок снаружи.

Была ли она счастлива? Сделал ли я ее счастливой? Я думаю, Астрид была счастлива поначалу, когда я в ответ на тревожную новость о ее беременности отреагировал своим юношеским беспечным «Почему нет?» Когда я своим невзвешенным, азартным и самоуверенным «Почему нет?» ухватился за этот шанс и сделал прыжок в неизвестность, а затем, к своему удивлению, обнаружил что я приземлился на обе ноги, после того как месяцами кружил по городу в своем такси, точно одинокий космонавт по орбите вокруг Земли. Я думаю, что сделал ее счастливой в те годы, которые прошли с той летней ночи у моря, когда я сидел на крыльце среди кустов шиповника и, стиснув зубы, заклинал и ее, и наше еще неродившееся дитя, повторяя: «Держись, держись!» Те несколько лет, что Роза была малышкой, я полностью был при ней. Может быть, поэтому я помню их так смутно. Пока девочка училась ходить, пока она начала говорить, я был только охваченным радостью, усталым человеком, который отдался на волю дней и часов, отдался их безумному круговороту. Я находился в центре моей жизни, и никогда столь близко не был от этого центра, как в ту пору, когда мы с Астрид просто двигались вперед, изо дня в день, не задумываясь о том, куда мы движемся. Я полагаю, она и сама думала так же об этих годах позднее, когда ощутила, как холодный воздух чего-то чужого просачивается сквозь невидимый пробел в ее знании о том, кем мы были. И когда она заметила, что я стал рассеянным, когда мои сомнения стали проявляться в виде смущенного молчания, ускользающего взгляда и чувства неловкости, возникавшего после того, как я ложился в постель рядом с нею.

Должно быть, я уснул. Было совсем темно, когда я проснулся в гостиничном номере на Руа-Сеньора-ду-Монти. На том месте, где я раньше ощущал ладонью ее теплую поясницу, теперь была лишь холодная простыня. Я позвал ее — ее не было. Я посидел немного на краю кровати, глядя на цепочку сверкающих огней Лиссабона под террасой. Такие огни могли быть в любом другом городе. Я надел ботинки и сошел вниз, в регистратуру там мне сказали, что она ушла из отеля полчаса назад. Отель находился в тихом жилом квартале с узкими, покатыми улочками. Я подумал, что, возможно, найду ее, если похожу вокруг. Наверняка она не ушла слишком далеко. На улице было совсем мало людей. Две женщины средних лет в фартуках стояли у ворот, вполголоса беседуя о чем-то. Молодая пара проехала на мотороллере, девушка прислонилась щекой к спине парня. Вдруг я почувствовал, как холодная тонкая струйка воды проникла в мои волосы и потекла по затылку. Глянув вверх, я увидел старика, который поливал на балконе цветочные горшки. Он поднял руку жестом, в котором ощущалось одновременно и приветствие, и извинение, и сказал несколько слов, которых я не понял. На небольшой площадке среди платанов с ободранной корой несколько мальчишек гоняли по гравию мяч. Гравий неестественно сверкал в свете оранжевых уличных фонарей, пересекаемый вдоль и поперек изогнутыми тенями деревьев, а выцветшие фасады домов походили на кулисы в ярком освещении. Позади ковров, развешанных на балконных оградах, я мог слышать энергичные голоса дикторов из телевизоров и более приглушенные, отдельные голоса, смешивавшиеся со звоном посуды. Я сел на одну из скамеек под платанами и зажег сигарету, слушая восклицания мальчишек, глухие удары мяча о гравий и внезапно ставшие чуждыми звуки, доносящиеся из квартир через открытые двери балконов. Астрид, разумеется, всего лишь вышла прогуляться, так же как и я, но я уже скучал по ней, чувствуя себя одиноким, как бывало прежде, когда уезжал один в чужой город, оставив ее дома с детьми.

Я попытался представить себе, что я оставил ее, что вместо этой поездки я рассказал бы ей, что произошло в Нью-Йорке. Я вообразил, что рассказал ей об этом, когда она приехала за мной в аэропорт, как часто это делала; или в машине; или позднее, в спальне, после того как мы уложили детей в постель. Была бы она подавлена или просто выслушала бы меня и посмотрела тем же взглядом, которым смотрела, стоя в дверях спальни в день своего отъезда? Как будто она уже все знала. Я представил себе, что рассказал об этом детям. Представил себе плач Розы и немного смущенное молчание Симона. Как я помедлил бы немного, держа Розу в объятиях, а затем вырвался бы и ушел. Я снял бы квартиру, возможно, ту, в которой представлял нашу совместную жизнь с Элизабет. Я забирал бы дочь из квартиры у озера, так же как седоватый кинорежиссер некогда забирал Симона на выходные, пытаясь походить на того, кем он прежде был. Роза стояла бы наготове с сумочкой и куклой под мышкой, и был бы момент, когда она находилась бы между нами, перед тем как поцеловать на прощанье Астрид и двинуться следом за мной вниз по лестнице, короткий миг, когда Астрид и я были бы вынуждены посмотреть друг другу в глаза. О чем бы мы тогда подумали? О том, что Роза — это все, что нас связывает? Единственное доказательство того, что мы когда-то любили друг друга и верили, что дошли до середины нашей жизни? До того пункта, когда все можно видеть и все рассказать? Быть может, я сидел бы в чужой квартире с кожаными диванами коньячного цвета и журнальными столиками с дымчатой столешницей и вслух читал бы Розе, одновременно думая о том, что она, в сущности, результат недоразумения, ошибочного суждения, необдуманного поступка? В те семь лет, что прошли с того вечера, когда я сидел на небольшой площадке в Граса, где мальчишки с криком гоняли мяч, я не раз спрашивал себя, остался ли я с Астрид только ради детей. В таком случае я должен был бы почувствовать почти облегчение, когда они покинули дом и Астрид однажды утром упаковала свой чемодан и оставила меня в тишине, как до этого они оставили нас обоих. Но когда она покинула меня, я сам начал верить, что головокружение и сомнения постепенно возмещались тяжестью лет в наших изменившихся телах и загадочной неожиданной нежностью, которая возникала в те моменты, когда мы внезапно как бы вновь видели друг друга.