деревьев и кустарников предстает перед нами в описаниях почти в качестве ботанического сада[574]. Такой же была в начале XVI в. и расположенная напротив Тиволи в римской Кампанье вилла кардинала Триульцио[575] — с разными кустами роз, деревьями всякого рода, среди которых были плодовые деревья всевозможных разновидностей, а помимо этого еще двадцать сортов винограда и большой огород. Очевидно, речь здесь идет о чем-то принципиально ином, нежели пара дюжин широко известных лечебных растений, которые имелись в наличии во всяком замке и монастыре по всей Европе: помимо получившей чрезвычайную утонченность культуры десертных плодов здесь проявляется интерес к растению как таковому, ради его примечательного внешнего вида. История искусства показывает нам, насколько поздно освободились парки от этой страсти к собирательству, чтобы служить более широким архитектурно-художественным целям.

Содержание диковинных зверей, разумеется, также немыслимо вне связи с повышенным интересом к наблюдению. Легкая доставка из южных и восточных портов, а также благоприятный итальянский климат делали возможной покупку наиболее крупных южных зверей или прием их в качестве дара от султанов[576]. Прежде всего города и правители охотно содержали живых львов — даже тогда, когда лев не присутствовал в качестве элемента городского герба, как это было во Флоренции[577]. Ямы со львами находились в государственных резиденциях или рядом с ними, как в Перудже и во Флоренции; в Риме же они располагались на склоне Капитолийского холма. В некоторых случаях именно эти животные использовались для приведения в исполнение политических приговоров[578], да и вообще служили поддержанию страха в народе. Помимо этого, их поведение принято было считать весьма значимым с точки зрения видов на будущее: их плодовитость, например, считалась знаком всеобщего процветания. Так, Джованни Виллани не погнушался упоминания также и о том, что присутствовал при родах львицы[579]. Часть львят обычно дарили дружественным городам и правителям, также жаловали ими и кондотьеров — в качестве приза за проявленную доблесть[580]. Помимо того, уже в весьма ранние времена флорентийцы содержали леопардов, для которых был нанят особый смотритель[581]. Борсо из Феррары[582] устраивал бои своих львов с быками, медведями и дикими свиньями.

К концу XV в. при дворах многих правителей существовали уже настоящие зверинцы (serragli), как воплощение соразмерной с положением роскоши. «Великолепие государя, — пишет Матараццо[583], — создается лошадьми, собаками, мулами, ястребами и другими птицами, придворными шутами, певцами и заморскими животными». При Ферранте в зверинце Неаполя содержатся среди прочего одна жирафа и одна зебра (очевидно, подарки тогдашнего правителя Багдада[584]). Филиппо Мария Висконти владел не только лошадьми стоимостью и в 500 и в 1000 золотых монет и дорогими английскими собаками, но еще и множеством леопардов, которые были свезены со всего Востока. Содержание ловчих птиц, пойманных по его поручению на Севере, обходилось ежемесячно в 3000 золотых монет[585]. Король Португалии Мануэл Великий отлично сознавал, что делает, когда посылал Льву X слона и носорога[586]. Всем этим была между тем создана столь же благоприятная почва для развития научной зоологии, как и ботаники.

В практическом смысле развитие зоологии отразилось на конных заводах, среди которых мантуанский конный завод считался при Франческо Гонзага первым в Европе[587]. Сравнительная оценка пород лошадей — занятие столь же древнее, как и само искусство верховой езды, а искусственное выведение смешанных пород, должно быть, вошло в обыкновение со времени крестовых походов; однако в Италии почетные призы, дававшиеся победителям скачек во всех сколько-нибудь значительных городах, были сильнейшим стимулом для того, чтобы вывести возможно более резвых лошадей. На мантуанском конном заводе выращивались неизменные победители таких состязаний, а кроме того, наиблагороднейшие боевые кони, т.е. такие лошади, которые явно выглядели наиболее царственными среди любых подношений великим государям. У Гонзага имелись жеребцы и кобылы из Испании и Ирландии, а также из Африки, Фракии и Киликии; ради последних он поддерживал отношения и водил дружбу с великими султанами. Все возможности использовались здесь для того, чтобы получить наилучший результат.

Но, кроме того, существовали еще и человеческие зверинцы: при великолепном дворе известного кардинала Ипполито Медичи[588], незаконного сына Джулиано, герцога Немурского, содержалась целая толпа варваров, разговаривавших более чем на двадцати различных языках, причем каждый, как представитель данного народа, являл собой нечто примечательное. Здесь имелись несравненные мастера вольтижировки мавританского происхождения, татарские стрелки из лука, чернокожие борцы, индийские ныряльщики, турки, сопровождавшие кардинала главным образом на охоте. Когда (в 1535 г.) его постигла ранняя кончина, эта разномастная толпа принесла тело кардинала из Итри в Рим, вплетя в мотив общегородской скорби о щедром вельможе свой многоязычный, сопровождавшийся энергичными жестами погребальный плач[589].

Эти несистематизированные заметки по вопросу об отношении итальянцев к естествознанию и об их интересе к разнообразию и богатству природных даров должны были только проиллюстрировать понимание автором имеющихся у него пробелов в данной области. К сожалению, автор едва ли в достаточной степени знаком даже с названиями специальных исследований, которые могли бы с лихвой эти пробелы восполнить.

* * *

Однако наряду с исследованием и познанием есть еще и иной способ приблизиться к природе, причем сделав это в своеобразной форме. Среди людей Нового времени итальянцы были первыми воспринявшими ландшафт в качестве более или менее прекрасного объекта, которым возможно наслаждаться[590].

Способность эта является всегда результатом долгого, неоднозначного культурного процесса, за возникновением которого бывает непросто проследить, поскольку неявное ощущение такого рода может просуществовать длительное время, прежде чем обнаружит себя в поэзии и живописи и, таким образом, окажется себя сознающим. Так, к примеру, в античности искусство и поэзия сначала до некоторой степени освоились со всей человеческой жизнью в целом, а уже потом перешли к изображению пейзажей, причем ограниченный характер здесь так и не был преодолен. В то же время, начиная уже с Гомера и после него нам из бесчисленного множества отдельных слов и стихов открывается сильнейшее воздействие, которое природа оказывала на человека. Впоследствии германские племена, основавшие свои государства на фундаменте Римской империи, были с самого начала во всех смыслах подготовлены к познанию духа, заключенного в природном пейзаже, и если христианство на протяжении какого-то времени принуждало их угадывать проступающие лики ложных демонов в прежде почитавшихся источниках и горах, озерах и лесах, то вне всякого сомнения эта переходная стадия была уже вскоре преодолена. На вершине расцвета средневековья, около 1200 года, снова отмечается совершенно наивное наслаждение окружающим миром, которое в самой живой форме проявляется в миннезингерской