Кстати, сами родители свободно владели несколькими иностранными языками, и, если им не хотелось, чтобы я понимал, о чем они между собой говорят, они переходили на французский язык, которого я не знал…

В своем раннем детстве я отца практически не помню. В то же время я всегда чувствовал его присутствие. Это проявлялось книжками-малышками или какими-нибудь другими неожиданными, а потому очень приятными безделушками, которые я время от времени находил утром у себя под подушкой.

Иногда, в еще более редкие свободные воскресенья, отец водил нас с мамой в театр.

Фактически мой отец из детства — это высокий улыбающийся человек в кожаном пальто и в кепке, который зимой 1941 года подхватил меня на руки на вокзале после нашего с мамой возвращения из эвакуации.

Отец был спокойным, сдержанным, очень внимательным, но немногословным человеком, достаточно скупым на ласку. При этом я не могу припомнить случая, чтобы он повысил на меня голос, хотя, как я себе представляю, поводов для этого было немало.

Мама была более эмоциональная. В то же время я не помню ни одной ссоры между родителями. Не помню также и повышенных тонов при общении родителей между собой».

Полину Натановну освободили в 1956 году, а реабилитировали лишь спустя десять (!) лет — в 1966-м.

С первых же дней после освобождения она делала все возможное и невозможное для восстановления честного имени мужа, и только в 1971 году он был реабилитирован посмертно как жертва политических репрессий. Саму Полину Натановну признали жертвой политических репрессий лишь в апреле 1993 года.

«Мама и после выхода из заключения в 1956 году не потеряла своей женственности и привлекательности, — подчеркивал Анатолий Яковлевич. — Ее даже звали замуж, но она всегда отказывала. Как она мне говорила потом, она не могла изменить памяти отца.

Каждый раз, уезжая в командировку, я ежедневно посылал маме открытку. Она отвечала большими подробными письмами. Время от времени я перечитываю эти письма, полные тепла и любви».

Что касается Якова Исааковича, то здесь следует отметить его исключительную скромность в быту. Впрочем, данная черта являлась характерной практически для всех представителей его поколения разведчиков. Во время заграничных командировок, как уже отмечалось, Серебрянский вел образ жизни, соответствующий текущей легенде, стараясь при этом всячески экономить государственные средства. Многолетняя работа в разведке не принесла ему ни капиталов, ни недвижимости.

При увольнении на пенсию в 1946 году у него не оказалось ни своей дачи (дачу снимали на лето в Подмосковье за свои средства), ни машины. Правда, в том же году Якову Исааковичу предложили приобрести за символическую плату какую-нибудь списанную эмку, но он категорически отказался, хотя очень хорошо водил машину и любил это делать.

В Москве Серебрянским приходилось часто переезжать с квартиры на квартиру: арестовывали в 1938 и 1953 годах — отбирали жилплощадь. Возвращались из тюрьмы — жили в гостинице, а затем получали комнату в коммуналке или новую квартиру.

Как-то, уже в наши дни, сыну Серебрянских Анатолию Яковлевичу позвонили из редакции «Энциклопедия Москвы», готовившей материал о его отце, и попросили уточнить адреса в Москве, по которым проживали его родители. Он стал вспоминать. Список оказался внушительным.

По приезде в Москву в 1920 году молодоженам дали комнату в коммунальной квартире в бывшем доходном доме 9 на Тверском бульваре.

Затем семья переехала в небольшую квартирку на том же бульваре, но с окнами, выходившими на памятник Пушкину, до того как он «переехал» в 1950 году на противоположную сторону Пушкинской площади.

В середине 1930-х годов последовал переезд в двухэтажный особняк на Гоголевском бульваре (дом 31), где Сере-брянские жили на втором этаже, а на первом этаже был кабинет Якова Исааковича, в котором он время от времени проводил рабочие встречи с различными людьми.

Во время ареста в 1938 году особняк отобрали, а после освобождения в 1941-м семью поселили практически на весь военный период в гостинице «Москва».

После войны Серебрянские получили квартиру в знаменитом «динамовском» доме 41 на улице Горького (ныне 1-я Тверская-Ямская улица). Эту квартиру отобрали после ареста в 1953 году.

И во всех квартирах практически на всей мебели и других крупных вещах, которыми пользовалась семья, — инвентарные номера, чему очень удивлялись люди, проводившие обыски. При последнем аресте опись конфискованного личного имущества уместилась на одном листке бумаги.

Впервые фамилия Серебрянского в открытой печати появилась лишь в 1993 году в книге Валерия Гоголя «Бомба для Сталина».

К настоящему времени в литературе, посвященной отечественной внешней разведке, о Серебрянском написано уже немало. Практически в любой книге по истории разведки, выходившей в последние годы, содержатся небольшие разделы, рассказывающие о его напряженной, полной опасностей работе, которой он посвятил всю свою жизнь. Во всех этих публикациях подчеркиваются его профессионализм и исключительные организаторские способности, в ряде материалов отмечаются его острый ум и личное обаяние, позволившие ему стать хорошим вербовщиком.

К сожалению, количество воспоминаний соратников Серебрянского, лично с ним общавшихся, весьма невелико. Это объясняется просто: мало кто из его коллег дожил до того времени, когда стала приоткрываться завеса над деятельностью разведки и разведчиков. Поэтому тем более ценны личные впечатления общавшихся с ним сотрудников, сына, с которым автор много беседовал, а также российских журналистов, писателей и историков, изучавших биографию разведчика.

И мы попробуем создать портрет Серебрянского-человека, основываясь на высказываниях о нем этих людей.

Анатолий Яковлевич Серебрянский:

«Отец внимательно следил за моей школьной жизнью, знал всех заходивших ко мне школьных друзей. Он был очень доволен, когда после окончания школы я поступил в Московский энергетический институт…

В беседах со мной отец никогда не распространялся по поводу своей работы, особенно за рубежом. Но мама мне рассказывала, что, как правило, накануне каждой серьезной операции, которые он проводил за границей, отец шел в кино. Это для него было психологической разрядкой. Он полностью отстранялся от тех проблем, которые ему предстояло решать на следующий день. Видимо, чисто психологически, ему это помогало.

Я никогда не видел отца “навеселе”. Единственная слабость отца — курение. Пережив два инфаркта, он так и не смог бросить курить. И когда летом мы снимали дачу в Подмосковье, каждое утро после завтрака отец уходил гулять, чтобы подальше от маминых глаз тайком выкурить папироску.

Я до вполне зрелого возраста не представлял, чем занимается отец. Только в конце 1950-х годов я впервые услышал от мамы слово “нелегал” и понял, какая полная риска жизнь в этом слове заключена.

Наиболее полно о работе отца я узнал из личных встреч и бесед с Павлом Анатольевичем Судоплатовым, с которым имел честь быть лично знакомым, и из его книги “Разведка и Кремль”, вышедшей в 1996 году. По словам П. А. Судоплатова, отец действовал по службе настолько аккуратно, что его фамилия вплоть до начала 1990-х годов ни разу не упоминалась ни в отечественных, ни в зарубежных публикациях о работе советской внешней разведки».