Хватаю ключи и дубликат завещания отца. Не хочу ждать самолета, поэтому я еду на автомобиле, дорожный атлас, выпуск Автомобильной Ассоциации года эдак 1997-го, раскрыт на соседнем кресле моей красной «Фиесты». Я не покупала систему спутниковой навигации, у меня никогда не возникало необходимости искать дорогу куда бы то ни было. Я никогда не шла навстречу чему-либо, мне достаточно было двигаться по направлению «от».

Предполагаю, что именно поэтому Антонио потянулся к Элли. Если ты очень долго кого-то отталкиваешь, ваши отношении изнашиваются. Затем однажды они рвутся, как натянутая нить, и уже кто-то другой берет конец этой нити и завоевывает твое доверие. Все, что нужно людям – быть с кем-то единым целым. Я могу это понять. Вероятно, поэтому я не злюсь на него. А может, это просто из-за моего чувства вины.

Один из первых случаев, когда я почувствовала себя виноватой, был в доме тети Джемаймы. Она подавала на стол, а мы все сидели за столом в ожидании. На ужин был пирог, картошка и горошек. Она порезала пирог и начала раскладывать по тарелкам. Она положила дяде Маркусу, потом моим двоюродным сестрам: Джинни, Кейт, Николе, и… упс! Она разрезала пирог на пять частей. Три кузины, два взрослых и я – это шесть. Любой бы предположил, что делить на шесть – проще. Чтобы разделить на пять, надо ведь еще подумать. Я смотрела, как она забирает тарелки, несмотря на отчаянное сопротивление, бормоча, мол, что середина не пропеклась. Я знала, что она забыла обо мне, этот факт подтвердился, когда пирог вернулся порезанным на квадраты, из которых мы все получили по порции. Я чувствовала вину за это неудобство, мне было неловко за мое присутствие, за то, что мне здесь не место. Меня, человека, который не должен был быть здесь, учитывали в последнюю очередь.

Через час езды по трассе я, чувствуя тошноту, сворачиваю на первую попавшуюся заправку, иду в туалет и делаю так, чтобы меня вырвало. Но это получается с трудом. Я сгибаюсь, бедро болит, потому что воздух влажный, а я долго сидела в машине, помещаю пальцы глубоко в горло, заставляя содержимое желудка выйти наружу. После этого я сижу на краю унитаза и рассматриваю кусок салфетки, запятнанный блевотиной в стиле Уорхола.

Оттягиваю край штанов, смотрю на свое бедро. Оно выглядит опухшим, шрамы гудят, и, как всегда происходит у меня от боли, стали ярко-красными. Как будто что-то хочет вырваться изнутри, сломив печать. Я смачиваю салфетку холодной водой из бутылки и прикладываю к шрамам. Участок кожи охлаждается, становится легче. Ищу в сумке валиум, но это просто привычка, ведь я знаю, что там его нет. Последнюю упаковку проглотил мой отец, и с тех пор я больше не ходила на работу.

Я захожу в магазин и покупаю первое, что попадется под руку – крекеры и мягкий сыр. Заказываю кофе и сэндвич, зная, что ехать мне еще несколько часов, а чтобы утихомирить боль в желудке, нужна еда. Грызу крекеры, переключаю радиостанции, с опущенными стеклами проезжая округ за округом и обращая внимание на знаки: из Букенгемшира в Оксфордшир, из Стаффордшира в Чешир. Исчезает привычный глазу теплый бетон, уступая место зеленым пастбищам и неидеальному пейзажу, состоящему из холмов, долин и далеких гор, озаряемых постепенно восходящим солнцем. Я возвращаюсь. Запах влажной травы проникает в автомобиль, а я въезжаю на территорию Шотландии.

К моменту, когда я добираюсь до въезда в Хортон, пассажирское сиденье и мой черный свитер все покрыты слоем крошек. Проезжая мимо «Матушки Горы», которая была домом моих родителей – но не моим, – я упрямо смотрю вперед, заставляя себя не смотреть на него. Утренний туман стелется по полям. Погода уже другая: в Хортон пришла осень. Жду, когда зелень начнут разбавлять дома, церковь, школа. Все на месте, как я и ожидала, как будто ничего не изменилось.

Ровно через две недели после того, как я смотрела, как хоронят мою мать, остановившись на обочине дороги напротив церкви, я паркуюсь как попало, как будто я участник ралли. Такая ветреная поездка сослужила мне хорошую службу, прочистила голову. Я смотрю в зеркало, уверенная, что бледность от похмелья, одолевавшая меня на заправке, прошла. Не до конца, но я выгляжу уже не так плохо. Что поможет лучше, чем хорошая выпивка? И я направляюсь в паб «Зачарованный лебедь», оставляя позади воспоминания и утреннюю дымку.

Внутри тихо, я поднимаю стул, который валяется на неровном полу. Замечаю мистера Райли, владельца, и киваю ему головой на дозатор. Он смотрит на часы, стянувшие его толстое запястье. Его румяное лицо выглядит добрым, без сомнения кельтские черты, волосы цвета, который называют клубничный блонд. Он опирается на барную стойку, делая упор на руки, более чем устойчивые. А потом понимает, что знает меня.

– Снова здесь? Я видел вас всего пару недель назад. – Я ожидаю, что он скажет мне, что я похожа на мать, но он, видимо, запомнил меня с моего прошлого визита. Я была весьма нетрезвой в ту ночь. – Вы переехали? Не помню, чтобы видел дома на продажу.

Я решаю, кем мне стать. Может, миссис Джексон с детьми? Решила подольше задержаться в отпуске? Путешественница на пути домой, куда бы я там не ездила? Но какой смысл?

– Меня зовут Айрини Харринфорд, – говорю я, осознавая, что если я хочу вообще узнать правду, или найти Элли, я должна быть честной с теми, кого встречаю. И честной с собой.

Он отходит на шаг назад. Теперь он видит схожесть.

– Вы так…

– Похожа на мать? Да, мне в последнее время много об этом говорят. – Я вновь киваю на дозаторы. – Вы обслуживаете?

– Пока немного рано. – После секунды размышлений, он берет стакан таким легким движением руки, какого я от него не ожидала, совершая при этом красивый разворот. Это настолько не соответствует месту, этому маленькому деревенскому пабу. – Что будете?

– Что-нибудь коричневое, – говорю я, глядя, как он наполняет стакан двойной порцией «Гленфиддика». Он зачерпывает немного льда, но я отмахиваюсь, показывая ему, что буду прямо так. – Сколько с меня? – спрашиваю, желая заплатить сразу, чтобы у меня была возможность быстро уйти, как только выпью достаточно.

– За счет заведения. – Он берет полотенце и протирает после меня стойку, потом откидывается, перекрестив руки на большом раскормленном животе. – Печально слышать о вашем отце. Тяжело, должно быть, потерять обоих родителей в такой короткий промежуток времени.

– Не так уж, – говорю я, заставляя виски в стакане кружиться в водовороте. Он смотрит на меня, ожидая пояснения, и я говорю:

– Мы жили раздельно.

Он возвращается к своему занятию, протиранию стойки, продолжая глядеть на меня.

– Да, я помню. В свое время это было главной темой для разговоров. Не было ни одного человека, который бы не слышал о том, что младшая Харринфорд исчезла. Ну и время было тогда для вашей семьи, отвратительное.

– Я не исчезла на самом деле, – говорю я, делая хороший такой глоток живительной влаги. – Меня отдали.

– Я знаю, знаю. Думаю, она просто не могла справиться, учитывая то, какова ваша сестра. – Он фыркает, почти хихикая, как будто вспомнил что-то, что его позабавило. – Ну и оторва она была. Волосы всех цветов радуги, кольца в носу. – Он начинает говорить тише, как будто бы паб полон людей, которые могут нас услышать. Я даже оборачиваюсь, чтобы посмотреть, не пробрался ли кто. Но в зале пусто. Сейчас всего лишь одиннадцать утра. – Мы к такому не привыкли. Особенно насчет ее пристрастия к мужскому полу.