В решении Драйзера подвергнуть себя цензуре можно увидеть убедительное опровержение марксистского тезиса, который сначала Кеннел, а затем ВОКС привлекли для объяснения связи материальных «удобств» с политическими выводами, — тезиса о том, что бытие определяет сознание, но не наоборот.

Путешествие 1927 года ознаменовало переходный для Драйзера момент в политическом и литературном смысле. Встреча с советской системой ускорила собственный дрейф этого писателя, начавшийся в 1920-х годах, особенно с публикацией «Американской трагедии», к пониманию важности социальных — в большей степени, чем космических или биологических, — сил. Драйзер, ставший вскоре одним из наиболее последовательно просоветских попутчиков СССР периода 1930-х, годы спустя вспоминал даже, что в поездке 1927–1928 годов еда была «восхитительна». За полгода до своей смерти в 1945 году он вступил в Компартию США{435}.

Случай Драйзера проливает свет на те силы давления и дилеммы, которые были укоренены в советской системе приема иностранных гостей. Драйзер продемонстрировал, как влиятельные иностранцы, даже те, кого в конечном итоге удавалось расположить к СССР, могли быть требовательными и менее уступчивыми по сравнению с менее прославленными «друзьями». Если бы буржуазным визитерам сверх меры обеспечивались роскошества при одновременном ограничении свободы передвижения, то возникал бы риск навлечь на них обвинения в продажности и соучастии в потемкинских деревнях. Если же советская сторона воздерживалась от предоставления гостям улучшенного обслуживания, то низкий уровень советских жилищных условий и общая «отсталость» могли нежелательным образом отозваться на высказываниях публичных гостей о Советском Союзе, которым придавалось очень большое значение. Об уроках, извлеченных ВОКСом из общения с Драйзером, как и об усилившейся тенденции к выбору менее рискованного варианта, дает представление отчет ВОКСа о визите писателя. В первом же параграфе этого документа указано ключевое обстоятельство, повлиявшее на все мероприятие: когда Драйзера приглашали в СССР, ему обещали предоставить «материальные условия», которые принимающая организация просто не в состоянии была обеспечить{436}. Данное ему разрешение путешествовать свободно было попыткой противодействовать слухам о постановочных действах и потемкинских деревнях, которые Драйзер успел усвоить; и хотя ставка Каменевой в этой игре окупилась, после 1927 года организаторы старались гораздо детальнее расписывать сценарии визитов, в особенности — знаменитых иностранцев.

В пору наивысшего в межвоенный период энтузиазма западных интеллектуалов в отношении «новой России» легенда о потемкинских деревнях обрела новую жизнь. Этот новейший извод давно сложившегося на Западе дискурса подспудно связывал старую Россию с системой приема иностранцев, по многим параметрам специфически советской. Презентация советской системы иностранцам, вращавшаяся вокруг образцовых объектов, не сводилась к экспонированию нескольких декораций. Сама манера демонстрации сотен учреждений, предприятий, строек должна была по замыслу способствовать формированию определенного типа мышления, подготовить ментальный скачок от образцового к системному, что укрепило бы энтузиазм в сочувствующих Советскому Союзу.

Однако едва ли имелось хоть одно образцовое учреждение, которое демонстрировалось бы иностранцам и одновременно не выполняло бы важной функции для советских граждан. Это было так, как если бы устроенные Потемкиным красочные макеты деревень предназначались не для спектакля с участием дипломатов и знати, а для воодушевления в массовом порядке русских крестьян по всей стране. Тем не менее в исходном мифе потемкинские деревни являлись не только фасадами для иностранных гостей, но прежде всего — средством пустить пыль в глаза самой Екатерине Великой, т.е. их можно интерпретировать как форму самообмана. И ряд советских практик напоминали как раз о таком понимании мифа. Методы подготовки важных визитов, о которых как именно о «потемкинских» писал по меньшей мере один западный журналист и сообщали другие очевидцы, — уборка и украшение зданий, удаление из поля зрения больных и бездомных — предвосхищали тот аврал приготовлений к приездам высших советских руководителей «на места», который стал притчей во языцех в последующие десятилетия.

Со временем, когда образцовые объекты сделались в меньшей степени картинками прекрасного завтра и в большей — каноническими доказательствами превосходства советского строя, данные модели из экспериментальных или узкоспециальных учреждений превратились в важный инструмент формирования мировоззрения нового советского человека. В этом своем качестве они стали элементом советской системы самовосхваления, которая была призвана убеждать в превосходстве СССР не иностранцев, а самих советских людей. В таком смысле образцовые объекты социализма, описав полный круг, вернулись к исходной коннотации потемкинских деревень как формы самообмана — однако теперь это был уже не фарс, а трагедия, в которую оказалась вовлечена не горстка аристократов, а целая цивилизация.

Давний сторонник большевизма Максим Горький, покинувший в 1921 году, после размолвки с Лениным, Советскую Россию, в 1928 году вернулся, чтобы связать свою судьбу со сталинской революцией. После возвращения он предпринял поездку по стране, которая поразительно напоминала визит именитого иностранного гостя. Он объехал немало промышленных гигантов первых пятилеток, посетил Болшевскую трудовую коммуну для малолетних преступников и другие образцово-показательные учреждения. Свое путешествие Горький описал в знаменитом травелоге 1929 года «По Союзу Советов» — книге, наполненной отсылками к иностранцам и Западу. Поскольку его везде встречали как героя, писатель полушутя называл себя «знатным иностранцем». В этот решающий момент превращения писателя в архитектора сталинской культуры и социалистического реализма Горький разыгрывал роль стороннего наблюдателя. Он постоянно критиковал большинство западных обозревателей за нежелание видеть советские достижения, подразумевая тем самым, что его интерпретация впечатлений от поездки по стране более верна. «Почему так мало иностранцев приезжает к нам на Волгу?» — вопрошает Горького политически грамотный матрос в одном из мест травелога{437}. Горький заменил собой этих отсутствующих иностранцев, неспособных правильно истолковать истинное значение достижений советского государства, предложив свой собственный способ видения строек социализма.

Поездка Горького по стране после возвращения из европейской «ссылки» определенно была тщательно спланированной акцией, в которой тесно переплелись разработанная в 1920-х годах методика сопровождения иностранных гостей и способ представления советских достижений внутренней массовой аудитории в ее пути к светлому будущему. И «культпоказы», и социалистический реализм являлись порождением одной и той же культурной и политической системы, а следовательно, между ними имелось множество точек пересечения и совпадения. С возвращением Горького начался перенос методов, первоначально разработанных для иностранных гостей, на собственную, советскую публику.