Илл. 4.1. Кадр из документального фильма режиссера Марины Голдовской «Власть Соловецкая», запечатлевший крепость на одном из северных островов Соловецкого архипелага.

Монастырь XV века, использовавшийся православной церковью для заключения еретиков, был объявлен Соловецким лагерем особого назначения в 1923 году. В конце 1920-х именно он стал прототипом нарождающегося ГУЛАГа. (Фотоархив РИА «Новости».)

Однако Горькому позволили посетить совершенно особый вид «образцового учреждения», куда невозможно было попасть ни одному иностранцу, — прообраз концлагеря ОГПУ для принудительного труда в зарождавшейся системе ГУЛАГа, который располагался в бывшем Соловецком монастыре. После тщательно подготовленного визита именитый гость опроверг обвинения иностранных обозревателей в использовании там принудительного труда и жестокостях ОГПУ. Посещение Горьким, при его весомой общеевропейской репутации, печально известного трудового лагеря выдвинуло писателя на передний край советской контрпропаганды, которая велась уже с 1925 года. В тот год в Нью-Йорке вышел сборник, озаглавленный «Письма из российских тюрем», где были в том числе и письма с Соловков; поздней весной того же года С.А. Мальсагову удалось совершить побег с одного из лагерных островов северного архипелага, и вскоре он опубликовал книгу «Адский остров». Затем последовали публикации произведений других бежавших заключенных на других языках, главным образом на русском, немецком и французском. Несмотря на политические и стилистические различия, эти первые советские лагерные мемуары, опубликованные за рубежом, представляли схожую картину Соловков — места, где заключенные вынуждены были постоянно заниматься тяжелым физическим трудом в ужасных условиях, голодая и нередко терпя садистские издевательства со стороны охраны. К тому времени, когда Горький приехал на Соловки, иностранные конкуренты обвинили Советский Союз в использовании принудительного труда для понижения цены строевого леса, идущего на экспорт, и к 1930 году США, Франция и некоторые другие страны ограничили либо совсем запретили импорт леса из Советского Союза. В ответах советского государства на протест международной общественности, последовавших с начала 1920-х годов (и включавших отчеты многочисленных специальных комиссий, а также отрывки из соловецких очерков Горького, печатавшихся в советской прессе в 1929 году), большое внимание уделялось успешной реабилитации и перевоспитанию заключенных{438}. Громогласное публичное восхваление Горьким Соловков оказалось, таким образом, неотъемлемой частью непрерывной советской контрпропагандистской кампании, резко отметавшей все доказательства использования принудительного труда. Однако у Горького была и своя программа, или, лучше сказать, своя политико-эстетическая миссия. Поездка писателя на Север стала важным прецедентом в его проекте, который предполагал на основании мнимой реальности представить самим советским гражданам картину будущего советского превосходства.

Спор о Горьком традиционно вращается вокруг двух диаметрально противоположных полюсов. С одной стороны, вслед за знаменитым обвинением, зафиксированным Александром Солженицыным в его «Архипелаге ГУЛАГ», писателя называли циничным орудием возникающего сталинизма, которое использовали, чтобы попытаться обелить режим в глазах международного общественного мнения. С другой стороны, существуют и защитники Горького, число которых возросло в России в последнее время, заявляющие, что он — критиковавший красный террор времен Гражданской войны и защищавший интеллигенцию — сам стал жертвой обмана потемкинских деревень либо как минимум надеялся смягчить жестокость сталинского режима{439}. В своей недавно вышедшей книге историк Элизабет Папазян пишет, указывая на его «раздвоенность» или «расколотую идентичность», о загадке Горького: о его наследии гуманиста, резко осуждавшего жестокость Ленина после 1917 года, с одной стороны, и о его же положении сталинского бюрократа от культуры, восхвалявшего чекистов как творцов культуры и «инженеров человеческих душ», с другой{440}. В некотором смысле, однако, концепция «двух Горьких» более плодотворна для объяснения дальнейших дискуссий, чем для понимания самого Горького. Его роль защитника и опекуна интеллигенции, а также его глубоко укорененное идеологическое одобрение ключевых аспектов сталинизма, его проницательное политическое предвидение и пребывание в крепкой, пусть и позолоченной клетке систематических ограничений не всегда противоречили друг другу. Очень важно понять природу возвращения Горького — как именно он использовал свое негодование против Запада и роль вернувшегося «иностранца» для решительного воздействия на курс, по которому двигалась советская культура.

Горький, впрочем, не был ни циником, ни простофилей. Его возвращение из-за границы, столь важное для становления сталинизма, можно рассматривать как политический акт идеологического и культурного деятеля, который успешно спланировал свое возвышение. Многие кажущиеся столь разительными нестыковки в дискуссии о «двух Горьких» могут быть лучше поняты в терминах напряжения (в ключевые моменты карьеры писателя оно усиливалось), имевшегося между двумя сторонами его положения: как человека, находившегося в рамках советской системы и одновременно — вне ее. Его дореволюционный образ босяка, бродяги-бунтаря, изгоя, вышедшего из самых низов общества, который Горький воплощал с «мастерством и находчивостью опытного актера», затмевал его же собственную деятельность в качестве честолюбивого и опытного опекуна интеллигенции, харизматичного руководителя литературного кружка и успешного издателя{441}. После 1917 года этот старый союзник большевиков превратился в нечто вроде внутреннего критика, который использовал свою близкую дружбу с Лениным и доступ к высшему руководству страны как лицензию на посредничество с целью защиты интеллигенции и на публичное осуждение политического насилия, что вызывало нарастающее неприятие со стороны большевистских вождей. Результатом стали потеря авторитета, опала и эмиграция[37]. Евгений Добренко проницательно отмечает: