других. Не было ни одного вопроса обо мне самом, о моей жене, детях, друзьях, профессии, доходе, разъездах, любимых развлечениях и даже любимых грехах, который женщина могла бы задать мужчине и который не задала бы мне мать Марта своим тишайшим, нежнейшим голоском. В том, что касалось ее призвания свыше, она обладала глубокими разносторонними познаниями, но во всем прочем была сущее дитя. Я постоянно ловил себя на том, что разговариваю с ней точь-в-точь как дома со своими дочками.

Надеюсь, никто не подумает, будто такое мое описание унизительно для бедной монахини. Я никогда не перестану от всей души благодарить мать Марту по двум причинам. Она была единственной в монастыре, кто искренне стремился, чтобы ее присутствие в приемной было для меня по возможности приятным, и по доброте своей рассказала мне историю, с которой я намерен познакомить читателя на этих страницах. За это я в большом долгу перед матерью Мартой и не собираюсь об этом забывать.

Обстоятельства, при которых я услышал эту историю, можно передать в немногих словах.

Я впервые в жизни видел монастырскую приемную, и ее убранство было мне в новинку. Когда я вошел в свою импровизированную мастерскую, то огляделся с интересом. Мало что могло пробудить здесь чье-то любопытство. Пол был застелен дешевыми ковриками, потолок побелен обычной известкой. Обстановка была самая простая; в задней части стояли скамья для молитвы и дубовый книжный шкаф, покрытый изысканной резьбой и сплошь инкрустированный бронзовыми крестиками; больше здесь не нашлось полезных предметов, носивших отчетливые черты монастырского быта. Что до украшений, я не сумел оценить их по достоинству. Висевшие по стенам раскрашенные гравюры с изображениями святых с золочеными круглыми, будто тарелки, нимбами вокруг головы не вызвали у меня ни малейшего интереса; я не углядел ничего особенно впечатляющего в двух простых маленьких алебастровых чашах для святой воды, прикрепленных одна у двери, другая над камином. Признаться, единственным предметом обстановки, показавшимся мне хоть сколько-нибудь любопытным, было старое, источенное жучком деревянное распятие, выполненное в самой грубой манере и висевшее в простенке между окнами. Подобную нелепую, топорную поделку, пожалуй, не стоило бы выставлять напоказ в этой чистенькой комнате, и поэтому я заподозрил, что с распятием связана какая-то история, и решил при первом же случае поговорить об этом со своей приятельницей-монахиней.

— Мать Марта, — сказал я, дождавшись паузы в лавине милых наивных вопросов, которыми она меня, по своему обыкновению, осыпала, — я смотрел на то грубое старинное распятие между окнами и решил — наверняка эта диковина…

— Что вы, что вы! — воскликнула монахиня. — Нельзя называть его диковиной, мать настоятельница говорит, это реликвия!

— Прошу прощения, — сказал я, — мне следовало быть аккуратнее в выборе слов.

— Нет, это, само собой, не настоящая реликвия в строго католическом смысле слова, — перебила меня мать Марта, кивнув в знак того, что мне можно больше не извиняться. — Просто в жизни человека, который его создал, были обстоятельства… — Тут она замолкла и с сомнением поглядела на меня.

— Вероятно, обстоятельства такого рода, что о них не полагается рассказывать незнакомцам, — предположил я.

— Ой нет! — отвечала монахиня. — Я не слыхала, чтобы их держали в тайне. Мне о них рассказали безо всякой тайны.

— Значит, вам о них известно? — спросил я.

— Конечно. Я могла бы рассказать вам историю деревянного креста с начала до конца, только там сплошь про католиков, а вы протестант.

— Мать Марта, это ничуть не лишает ее интереса для меня.

— Правда? — наивно воскликнула монахиня. — Какой вы удивительный человек! И какая у вас, должно быть, необычная религия! А что ваши священники говорят о наших? Они ученые люди, ваши священники?

Я понял, что, если я позволю матери Марте обрушить на меня новую лавину вопросов, едва ли мне доведется выслушать ее рассказ. Поэтому я пресек расспросы о духовенстве государственной церкви с самой непростительной резкостью и снова обратил внимание монахини на историю о деревянном распятии.

— Да-да, — закивала добрая монахиня, — несомненно, вы услышите все, что я могу рассказать вам о нем, но… — Она робко умолкла. — Но мне сначала следует испросить благословения матери настоятельницы.

С этими словами она, к полному моему изумлению, позвала сестру-привратницу, чтобы та посторожила бесценного Корреджо в ее отсутствие, и покинула комнату. Не прошло и пяти минут, как она вернулась — радостная и наивно-важная.

— Мать настоятельница дала мне разрешение рассказать все, что я знаю о деревянном распятии, — сказала она. — Она говорит, это будет вам полезно и улучшит ваше мнение как протестанта о нас, католиках.

Я выразил и готовность, и страстное желание обогатиться услышанным, и монахиня без промедлений начала свой рассказ.

У нее была характерная манера изложения — простая, серьезная, детальная; о сущих мелочах она рассказывала так же подробно, как и о поворотных событиях, и для моего же блага вставляла мораль везде, где только можно. Однако, несмотря на все недостатки, сама история показалась мне отнюдь не заурядной, заинтересовала и оставила сильное впечатление; поэтому теперь я намерен изложить весь ход событий по возможности умело и увлекательно в надежде, что записанная версия рассказа окажет на читателя столь же мощное воздействие, какое устная версия оказала на меня.

Рассказ монахини о женитьбе Габриэля

Глава I

Однажды ночью — дело было во времена Французской революции — семейство бретонского рыбака Франсуа Сарзо, невзирая на поздний час, бодрствовало в своей лачуге на полуострове Киберон, дожидаясь возвращения хозяина дома. Франсуа тем вечером, как всегда, вышел в море на своей лодке порыбачить. Вскоре после его отплытия поднялся ветер, собрались тучи, и наконец около девяти часов разразилась страшная буря. Было уже одиннадцать, и ветер, завывавший над безлесным полуостровом, поросшим вереском, словно бы усиливался с каждым порывом, проносившимся над открытым морем; грохот волн о берег страшно было слышать, а в жуткое черное небо страшно смотреть. Чем дольше вслушивались в шторм домашние Франсуа, чем чаще смотрели на море, тем слабее становилась надежда, которую им еще удавалось сберечь, на спасение хозяина дома и его младшего сына, который ушел в море вместе с отцом.

Сцена, разыгравшаяся в лачуге, была величественна в своей простоте.

По одну сторону от большого, грубого и закопченного очага уселись две девочки; младшая то и дело засыпала, положив голову сестре на колени. Это были дочери рыбака, а напротив на скамье сидел их старший брат Габриэль. Он сильно повредил правую руку во время последней игры в Soule[41] — эта национальная спортивная забава напоминает наш английский