футбол, однако в Бретани в нее играют с такой свирепостью, что она неизбежно кончается кровопролитием, зачастую тяжелыми увечьями, а иногда даже гибелью игрока. Рядом с Габриэлем сидела его невеста — девушка восемнадцати лет, облаченная в простой, чуть ли не монашеский черно-белый народный костюм ее родных краев. Она была дочерью крестьянина, живущего поблизости, но дальше от берега моря. Свободное место между группами по обе стороны очага занимало изножье раздвижной кровати. В ней лежал глубокий старик — отец Франсуа Сарзо. Его изможденное лицо было в глубоких морщинах, длинные седые волосы разметались по свернутой грубой мешковине, служившей ему подушкой, а блеклые серые глаза, полные странной смеси ужаса и подозрительности, неустанно блуждали по всем присутствующим и по всей обстановке во всех уголках комнаты. Когда морю и ветру случалось взреветь и засвистеть особенно громко, старик что-то бормотал и раздраженно возил руками по жалкому одеялу. В такие минуты взгляд его всегда останавливался на маленькой статуэтке Девы Марии из дельфтского фаянса, стоявшей в нише над очагом. Когда Габриэль и девочки перехватывали этот его взгляд, они вздрагивали и крестились, и даже младшая, старавшаяся не заснуть, следовала их примеру. По крайней мере одно чувство было общим у старика и его внуков, соединяло его годы и их юность пусть и неестественно, но тесно. Это чувство — почтение к суевериям, которое предки передавали им столетиями из поколения в поколение с самых времен друидов. В вое ветра, в грохоте волн, в унылом однообразном скрипе стен старику слышались вопли духов, предвещавших горе и смерть, — и молодой человек, его нареченная и дети, жавшиеся у очага, тоже их слышали. У суеверий той бурной ночью в лачуге рыбака доставало сил, чтобы смести всякие различия — пол, темперамент, годы — и оставить только глубинный ужас.

Помимо скамей у очага и кровати, в комнате из мебели был только простой деревянный стол, на котором лежала краюха черного хлеба и нож и стоял кувшин с сидром. По стенам и на деревянной перегородке, разделявшей комнату пополам, висели старые сети, бухты каната, рваные паруса. В щелях между гнилыми стропилами и старыми досками, составлявшими пол амбара над комнатой, торчали солома и ячменные колосья.

Всю эту обстановку и обитателей лачуги — единственных оставшихся в живых членов семьи рыбака — странно и дико освещало пламя очага и еще более яркий огонь смолистой лучины, которая горела рядом, воткнутая в щель в полене. Красно-желтый свет плясал на диковатом лице старика, лежавшего напротив очага, и временами вспыхивал на фигурах девушки, Габриэля и двух девочек; вздымались и опадали огромные мрачные тени, то густея, то тая на стенах, словно видения тьмы, кишащей сверхъестественной жизнью, а густой мрак снаружи, за окном без занавесок, был словно стена непроницаемой черноты, навеки сомкнувшаяся вокруг лачуги рыбака. Ночная сцена в лачуге была столь же дикой и страшной, сколь и ночная сцена за ее стенами.

Все собравшиеся в комнате, такие разные, долго молчали и даже не смотрели друг на друга. Наконец девушка повернула голову и прошептала что-то на ухо Габриэлю.

— Перрина, что ты говоришь Габриэлю? — спросила девочка напротив, воспользовавшись случаем нарушить отчаянное молчание, которое хранили все вокруг, вдвойне отчаянное для ребенка ее возраста.

— Я напомнила ему поменять повязку на руке, — просто ответила Перрина, — и еще раз повторила, что ему нельзя больше играть в это ужасное Soule.

Старик пристально следил за разговором внука с Перриной. Нежный голос юной девушки заглушили его сиплые, замогильные стоны — раз за разом повторял старик одни и те же страшные слова:

— Утонули! Утонули! И сын, и внук — оба утонули! Оба утонули!

— Тише, дедушка, — сказал Габриэль. — Нам еще рано терять надежду. Да защитят их Господь и Пресвятая Дева! — Он посмотрел на фаянсовую статуэтку и перекрестился, остальные последовали его примеру, кроме старика.

Тот все возил руками по одеялу и повторял:

— Утонули, утонули!

— Ох, проклятое Soule! — простонал молодой человек. — Если бы не рана, я был бы с отцом. Тогда можно было бы спасти хотя бы бедного мальчика — ведь мы оставили бы его дома!

— Молчи! — донесся сиплый голос из постели. — Крики умирающих громче шума моря, дьявол поет псалмы пронзительнее воя ветра! Молчи и слушай! Франсуа утонул! Пьер утонул! Слушай, слушай!

При этих его словах лачуга содрогнулась от яростного порыва ветра — содрогнулась до самого основания, и это заглушило все, даже оглушительный грохот волн. Задремавшая девочка проснулась и закричала от страха. Перрина, которая стояла на коленях рядом с возлюбленным и накладывала на его раненую руку свежую повязку, замерла, затрепетав с головы до ног. Габриэль взглянул в окно; он по опыту знал, какой бешеной силой обладают подчас ураганы, вроде теперешнего, дующие с моря, и горько вздохнул, пробормотав про себя: «Помоги им Господь, человек им уже не поможет!»

— Габриэль! — Голос, доносившийся из постели, звучал очень слабо и прерывисто.

Габриэль не услышал старика и не обратил на него внимания. Он пытался утешить и подбодрить девушку, сидевшую у его ног:

— Не бойся, любовь моя. — Он очень мягко и нежно поцеловал ее в лоб. — Здесь тебе ничто не грозит. Я же говорил, в такой вечер безумием было бы отпускать тебя домой в усадьбу. Когда устанешь, Перрина, можешь поспать в той комнате — поспи вместе с девочками.

— Габриэль! Братец Габриэль! — воскликнула одна из девочек. — Ой, посмотри на дедушку!

Габриэль бросился к постели. Старик с усилием сел, глаза его округлились, лицо окаменело от ужаса, руки судорожно потянулись к внуку.

— Белые Женщины! — пронзительно закричал он. — Белые Женщины! Там, в море, — могильщицы утопленников!

Дети с воплями ужаса бросились в объятия Перрины, и даже Габриэль не сдержал испуганного возгласа и отпрянул от кровати.

А старик все повторял:

— Белые Женщины! Белые Женщины! Открой дверь, Габриэль! Посмотри на запад, туда, где отлив оставил полосу сухого песка. Ты увидишь, как сияют они во тьме, ярко, словно молнии, царственные, словно ангелы, как реют они над морем, будто ветер, в длинных белых одеждах, как развеваются их седые волосы! Открой дверь, Габриэль! Ты увидишь, как они останавливаются и парят над местом, где утонули твой отец и брат, увидишь, как летят они к берегу, пока не достигнут полосы песка, увидишь, как они роют его босыми ногами и какие ужасные знаки подают они бурному морю, требуя выдать мертвецов. Открой дверь, Габриэль, — или я встану и открою ее сам, даже если это станет смертью для меня!

Габриэль побледнел, даже губы побелели, однако жестом показал,