Отчасти так произошло потому, что Энн заговорила о вечности. Она сказала, что мы будем всегда любить друг друга – она об этом позаботится. Никогда прежде не слышала я, чтобы человек с такой уверенностью говорил о вещах, неопределенных по сути. Я не поверила ей, но Энн, словно прочитав мои мысли, сказала: «Нет, не сомневайся, я говорю искренне и серьезно. Это будет так, даже если ты убьешь мою мать. Я не говорю, что ты должна это сделать, потому что ты, конечно же, ее не убьешь. Но если бы ты ее убила, то я разгневалась бы на тебя, мне было бы очень больно, но я все равно продолжала бы тебя любить и ни за что не оставила одну».

Это было настолько абсурдно, что показалось правдой. Я поверила Энн так, как не верила никому. В отличие от других моих знакомых она говорила, что не станет отгораживаться от моих мыслей, и часами выслушивала бредовые разглагольствования о «ломке чужих судеб» и других моих подобных увлечениях. Я с невероятным облегчением сбросила маску, но подспудно все время ждала, когда наступит реакция. Мне очень хотелось испытать терпение Энн, доказать себе и ей, что она лжет, говоря о вечной любви ко мне. Я продолжала исповедь, признаваясь во все новых и новых грехах, но она не выказывала ни малейшего отвращения. Я же привыкла к совершенно иному отклику окружающих. Меня сурово наказали даже за то, что я посмела заглянуть в чужой дневник. Энн не считала меня чудовищем, а может быть, и считала, но прятала это отношение за маской любви.

Она показала мне, как легко давать, и я давала ей все, что могла. Я покупала ей обувь, готовила еду и возила в аэропорт. Я помогла ей с переездом, массировала ей плечи и выполняла мелкие поручения. Я наконец поняла того маленького мексиканца, который дарил мне карандаши и машинки, поняла, почему люди, несмотря на все хлопоты, держат домашних животных.

Это была щенячья любовь. Мы обе были еще детьми и занимались детскими делами. Казалось великим счастьем, что мы нашли друг друга, так как открытие друг в друге уникальности делало нас самих уникальными и неповторимыми в собственных глазах. Энн любила видеть хорошее в самых отъявленных негодяях. Она любила любить людей, которых весь мир ошибочно считал недостойными. Ее серьезное намерение выслушать и понять мою недобрую, но искреннюю натуру заставило меня поверить, что я никогда не смогу причинить ей боль. Но я, естественно, ошиблась.

Однажды мы ехали в машине и из-за чего-то поссорились. Энн заплакала. Я сразу же очень сильно разозлилась. Она же знает, что я не реагирую на такие попытки разжалобить, как плач. Я почувствовала, будто меня предали, у меня в мозгу как будто что-то выключилось. Я съехала на обочину, остановилась и велела ей выметаться. Помню, я нагнулась к ее двери и открыла ее, почувствовав, как в кабину хлынул ядовитый городской воздух.

Энн закричала:

– Что с тобой?

Это меня задело. Я думала, она и сама знает.

– Ты хочешь выбросить меня из машины в незнакомом городе? – В ее голосе явственно звучало обвинение.

Я и сама не поняла, что произошло. Я не понимала, что она мне говорит, но поняла, что она меня осуждает. Она долго решала, хороший я человек или плохой, и пришла к выводу, что плохой. Я не думала, что она когда-нибудь сделает мне такую гадость. В тот момент я вдруг поняла, что она не очень-то отличается от других. Я могла бы в тот момент от нее избавиться и надеялась, что она тоже навсегда оставит меня в покое, чтобы я могла освободиться от всех чувств, которым она меня научила. Она смотрела на меня заплаканными глазами, одежда ее растрепалась, как будто рыдания пропитали ткань. Я могла бы избавиться от нее, избавиться очень легко…

– Нет, конечно нет. Можешь закрыть дверь?

Она захлопнула дверь.

В тот момент я могла бы и ударить ее, так что Энн следовало поберечься, если она собиралась и дальше меня любить. Но я поняла и кое-что иное. Я поняла, что она, как и всякий другой человек на ее месте, приблизившись к моему уголку мира, сделала его более ценным для меня самой. Только в тот момент я начала воспринимать Энн как личность, а не просто как средство исцеления. Если же она личность, человек среди людей, значит, я смогу научиться ладить и с другими людьми помимо Энн.

После окончания колледжа мы с Энн жили на Среднем Западе, в каком-то городишке, безликом, словно выстроенном из картона. Родители вышвырнули меня из дома. Не знаю точно почему, но подозреваю, что из-за дурного влияния, какое я оказывала на младших братьев и сестер. В то время я не умела владеть собой, как сейчас, и отношения с семьей неизбежно вырождались в грубый и неприкрытый антагонизм. Я отказалась от мысли сделать музыкальную карьеру и перебивалась случайными заработками.

Как раз в то время я повстречалась с очень милым мальчиком. У него был рокочущий низкий бас – такого низкого голоса я не слышала никогда в жизни. У нас с Энн имелся старый диван. Тусклый розовый цвет обивки еще потускнел от пыли и времени. Садясь рядом с тем мальчиком на диван, я спиной чувствовала вибрацию спинки, резонировавшей от его голоса. Я воспринимала его голос телесно. Наверное, я любила бы его меньше, если бы не голос. Один только звук заставлял меня трепетать.

Можно сказать, что я реагировала на него, как на музыку, подпадая под очарование рокочущих переливов. Мальчик был из рабочей семьи. Военная выправка, светловолосая и голубоглазая невинность воплощали американское понятие о чести и чистоте солдата, воюющего за Бога и свою страну. Он не поступал в колледж и неважно учился в школе. Большой тугодум, он ничего не понимал ни в математике, ни в праве, изучению которых я посвятила массу времени. Но однажды вечером, когда он был у нас в гостях, что-то случилось на электростанции, и в округе погас свет, погрузив все дома в непроглядно-черную тьму. Я не помню, кто начал первым, но мы, сидя на диване, принялись самозабвенно целоваться.

Я была тогда очень счастлива. Я любила Энн, потому что она понимала меня, и я любила того парня, потому что понимала его. Я никогда не полюбила бы его, если бы не повстречалась прежде с Энн, если бы она не показала мне, что значит любить другого человека. Я отдала бы все на свете, чтобы они все время были со мной. Я общалась то с ним, то с Энн, и единственной моей целью было счастье – мое и их. Я избаловалась любовью, мою потребность в ней удовлетворяли два человека, не верившие в ярлыки или границы отношений. Они могли твердо знать: нет такой вещи, которой я не могла бы им отдать.

Энн теперь замужем, у нее несколько детей. Мы вместе взрослели, и дружба, начинавшаяся так пылко, превратилась позднее в доверительные ровные отношения. Мальчик ушел от меня. Я не тоскую по ним; я давно привыкла к их отсутствию, и мне уже трудно вспомнить, что значит испытывать такие чувства к людям. Но отношения с Энн и тем мальчиком дали мне неоценимую награду: я наконец поняла, что длительные и устойчивые отношения стоят усилий по формированию и поддержанию.

Тем не менее я все равно не привыкла к долговременным стабильным отношениям. Я не умею сохранять любовные связи дольше восьми месяцев, а это большая проблема, потому что я подумываю выйти замуж. Дело здесь не только в прессинге со стороны родственников. Это мой религиозный долг, такой же, как обязанность креститься. Я всегда это знала, и поэтому брак всегда находился в списке вещей, которые рано или поздно следует сделать. Правда, родители уже перестали говорить мне о замужестве. Они просто не могут представить себе женщину за 30, которая до сих пор не замужем. Моя мать родила меня, когда ей было 26. Она казалась мне старухой, когда родила младшего ребенка, последыша, а ей было тогда 37 лет.