Ему снилось, как стареют миры. В некоторых условия благоприятствовали развитию микроскопической жизни. Но Вселенной пришлось стать намного старше и больше, прежде чем появилось кое-что поинтереснее. И даже тогда миры, где животные вышагивали по дну морей, прежде чем выползти на сушу, сочась слизью, были редкими и драгоценными.

Еще реже встречались миры, где этим животным удавалось осознать себя. И все же раз или два в миллиард лет такое случалось. Иногда живые существа даже осваивали инструменты, изобретали языки и обращали свои взоры на звезды.

Ближе к концу одного из наиболее ярких космологических снов Ренфру задумался о редкости разума во Вселенной. Перед ним расстилалась галактика, в спиральных кремово-белых рукавах которой то и дело вспыхивали рубины холодных сверхгигантов и пронзительно-синие искры самых жарких звезд. Он видел на спирали галактики несколько свечей, какими прежде украшали праздничные торты. Их было около десятка, раскиданных беспорядочно, – неровная полоса, не слишком близкая ни к ядру галактики, ни к внешним краям. Огни свечей слегка колебались, а затем один за другим стали гаснуть.

Пока не осталась всего одна свеча. По правде говоря, она была даже не самой яркой из десятка.

Ренфру охватило страшное беспокойство из-за уязвимости этой одинокой свечи. Он искал над плоскостью галактики и под ней, искал в соседних галактиках, но свечей нигде больше не было.

Ему отчаянно хотелось обнять эту последнюю свечу, защитить от ветра и сохранить живое пламя. Он услышал, как пианист поет: «И мне кажется, что ты прожила свою жизнь…»

Свеча погасла.

Кругом была пустота. Ренфру, охваченный дрожью, проснулся, бросился в раздевалку, затем к шлюзу и, наконец, к ждущей его антенне, чтобы вновь поймать тот радиосигнал.

– Мне кажется, я понял, – сказал он пианисту. – Жизнь должна быть, чтобы наблюдать за Вселенной, иначе во всем этом нет никакого смысла. Это как концепция наблюдателя в квантовой механике: он сводит неопределенную систему к единственной возможности, открывает ящик и принуждает кота выбирать между жизнью и смертью…

Пианист снял очки и протер их рукавом. С минуту он молчал, удостоверяясь, что стекла чистые, и лишь потом водрузил очки обратно на нос.

– Так вот о чем ты думаешь? Это и есть твое великое озарение? Что Вселенная нуждается в наблюдателе? Что ж, открывайте шампанское. Хьюстон, у нас результат.

– Это лучше, чем ничего.

– Верно. И как только Вселенная справлялась пятнадцать миллиардов лет, пока мы не предъявили ей разумного наблюдателя? Ты правда утверждаешь, что все было туманным и неопределенным, пока некоему безымянному пещерному человеку не явилось космическое откровение? Что внезапно вся квантовая история каждой частицы в видимой Вселенной – вплоть до самого далекого квазара – замерла в одном определенном состоянии только потому, что у некоего болвана в медвежьей шкуре мозги были устроены чуточку иначе, чем у его предка?

Ренфру вспомнил свой сон о галактическом диске, утыканном свечами.

– Нет… я этого не говорил. Были и другие наблюдатели до нас. Мы всего лишь последние.

– А эти другие наблюдатели – они были постоянно? Неразрывная череда, до первого мига творения?

– Вовсе нет. Разумеется, Вселенной пришлось достичь некоего минимального возраста, прежде чем сложились условия для развития жизни… разумной жизни. Но как только это произошло…

– Но это же чушь, детка. Какая разница, сколько времени никто не наблюдает за Вселенной – секунду или десять миллиардов лет? По мне, так никакой.

– Послушай, я стараюсь, ясно? Как могу. В любом случае… – Ренфру испытал внезапный прилив вдохновения. – Нам и не нужны другие наблюдатели. Мы наблюдали всю историю Вселенной за счет красного смещения: чем оно больше, тем глубже в прошлое мы заглядывали. Все потому, что скорость света конечна. В противном случае информация из самых отдаленных уголков Вселенной достигала бы нас мгновенно и мы не могли бы видеть предыдущие эпохи.

– Черт возьми, парень, ты говоришь как космолог.

– Возможно, я мог бы им стать.

– Только не пытайся построить на этом карьеру, – ответил пианист и, сердито покачав головой, заиграл «Bennie and the Jets».

Через неделю Ренфру сообщил пианисту новость. Его товарищ наигрывал на рояле призрачный мотив, который еще не соткался в настоящую музыку.

– И ты до сих пор мне ничего не сказал? – воскликнул пианист с уязвленным и разочарованным видом.

– Мне надо было все проверить. Надо было проследить за сигналом, удостовериться, что мне не показалось и он действительно заслуживает внимания.

– И?..

Ренфру улыбнулся:

– Я думаю, он действительно заслуживает внимания.

Пианист сыграл несколько нот-льдинок и саркастично обронил:

– Неужели?

– Я серьезно. Это навигационный сигнал радиомаяка космического корабля. Он повторяет один и тот же код, снова и снова. – Ренфру наклонился поближе. Он облокотился бы о голографический рояль, если б мог. – Он становится сильнее. То, что издает этот сигнал, приближается к Марсу.

– Не факт.

– Возможно. Но эффект Доплера тоже нужно учитывать. Частота сигнала немного меняется день ото дня. Если сложить эти два факта, получится, что корабль корректирует курс для выхода на орбиту.

– Повезло тебе.

Ренфру отошел от рояля. Он не ожидал, что его товарищ воспримет новость настолько равнодушно.

– Корабль приближается. Разве ты не рад за меня?

– Я вне себя от восторга.

– Не понимаю. Я же так этого ждал: новости, что кто-то выжил, что ничего еще не закончилось.

Впервые за время их знакомства Ренфру повысил голос на пианиста:

– Какого черта ты воротишь нос? Ревнуешь при мысли, что не будешь моим единственным товарищем на веки вечные?

– Ревную? Вряд ли.

Ренфру пробил кулаком белое ничто рояля.

– Так покажи, что тебе не все равно!

Пианист убрал руки с клавиш. Он осторожно закрыл крышку и сложил руки на коленях, как в тот раз, когда Ренфру впервые увидел его, посмотрел на Ренфру с равнодушным видом – и даже если по его глазам можно было что-то прочитать, их надежно скрывали очки со стеклами в форме звезд.

– Показать, что мне не все равно? Без проблем. Ты совершаешь огромную ошибку.

– Это не ошибка. Я знаю. Я все перепроверил…

– Все равно ошибка.

– Корабль приближается.

– Что-то приближается. Возможно, совсем не то, что ты ожидаешь увидеть.

Ренфру закипел от ярости:

– С каких это пор ты знаешь, чего я ожидаю и чего нет? Ты всего лишь кусок программного кода.