Значит, еще есть надежда.

– Добрый вечер.

Ренфру вздрогнул при звуке голоса. Его источник немедленно обнаружился: в конце рояля соткался из воздуха невысокий мужчина. Коротышка немного постоял, поворачиваясь в разные стороны так, словно приветствовал обширную, далекую и невидимую аудиторию. Его глаза – почти совсем скрытые за вычурными розовыми очками – лишь на кратчайшее мгновение встретились с глазами Ренфру. Мужчина устроился на стуле, который также появился у рояля, закатал рукава сливового пиджака в турецких огурцах и коснулся клавиш. Пальцы его были необычно короткими, но порхали по клавишам с удивительной легкостью.

Ренфру завороженно слушал. То была первая музыка, которую он слышал за последние два года. Коротышка мог бы сыграть какое-нибудь бескомпромиссно сложное атональное упражнение, и Ренфру все равно остался бы доволен. Но все оказалось намного проще. Мужчина играл на рояле и пел песню, которую Ренфру помнил – хоть и смутно – с детства. Уже тогда это была старая песня, но время от времени ее передавали по радио. Мужчина пел о путешествии на Марс. Это была песня о человеке, который не надеется снова увидеть свой дом.

Это была песня о космонавте.

Ренфру соблюдал ритуал, который они с Соловьевой установили незадолго до ее смерти. Раз в неделю он непременно слушал, нет ли сигнала с Земли.

В последние недели ритуал стал сложнее. Связь между антенной и внутренними помещениями базы оборвалась, поэтому приходилось выбираться наружу. А значит, нужно было выполнить десатурацию, облачиться в скафандр, в одиночку дотащиться от шлюза до лестницы на боковой стороне модуля связи и осторожно подняться на крышу модуля, где на поворотном постаменте стояла антенна. Он не меньше получаса вычерпывал оставленную бурей пыль из поворотного механизма, прежде чем откинуть крышку панели ручного управления, включить систему и набрать на клавиатуре привычную строку команд.

Через несколько мгновений антенна начинала двигаться, со скрежетом преодолевая сопротивление пыли, которая уже просочилась во внутренности. Она раскачивалась и наклонялась в разные стороны, прежде чем замереть, направив сетчатый раструб в сторону Земли. Затем система ждала и слушала. Светодиоды мигали на панели состояния, но ни один не загорался ярким ровным зеленым светом, означающим, что антенна поймала ожидаемый несущий сигнал. Время от времени огоньки мигали зеленым, будто антенна ловила призрачные отголоски откуда-то оттуда, – но тут же гасли.

Ренфру должен был продолжать попытки. Он больше не мечтал о спасении. Он смирился с мыслью о том, что умрет здесь, на Марсе, в одиночестве. И все же ему было бы легче, если бы он знал, что на Земле кто-то выжил, что люди могут начать возрождать цивилизацию. Было бы совсем замечательно, если бы они послали ему сигнал и сообщили, что у них происходит. Даже если выжило всего несколько тысяч человек, не так уж трудно вспомнить о колонии на Марсе и задаться вопросом, как у нее дела.

Но Земля молчала. В глубине души Ренфру знал, что сигнала не будет, сколько ни раскачивай антенну, сколько ни прислушивайся. К тому же скоро антенна сломается, и он не сможет ее починить. Выключив антенну и вернувшись на базу, он старательно записал свое имя в верхней части страницы журнала связи.

Обходя базу, Ренфру делал такие же записи во множестве других журналов. Он писал о поломках и о своих бесплодных попытках ремонта. Вел учет запчастей и инструментов, внося сломанные или отработавшие ресурс предметы в заявку на пополнение запасов. Писал о здоровье растений в аэропонной оранжерее, рисовал листья, отмечал появление и исчезновение различных болезней. Делал отметки о марсианской погоде, которая испытывала базу на прочность, и в глубине души неизменно представлял, как Соловьева одобрительно кивает, довольная его упорным нежеланием впадать в варварство.

Но ни в одной из своих записей Ренфру не упомянул человека за роялем. Он не вполне понимал почему, но что-то мешало ему затрагивать тему видения. Ему казалось, что он может рационально объяснить появление рояля и даже личности, которая была запрограммирована на игру, и все же он до сих пор не был уверен, что ему это не мерещится.

Пианист тем не менее появлялся снова и снова.

Раз или два в сутки, почти каждый день, он возникал из небытия и играл одну или две песни. Иногда Ренфру присутствовал при этом; иногда он находился в другом месте базы, и тут начинала звучать музыка. Он неизменно бросал все дела, бежал в рекреационный пузырь и слушал.

Мелодии почти не повторялись, и коротышка тоже всегда выглядел по-разному. Он постоянно менял костюмы, но дело было не только в этом. Временами у него была лохматая копна рыжеватых волос. Временами он сверкал лысиной или прятал ее под вычурными шляпами. На нем часто были смешные дизайнерские очки.

Мужчина не называл себя, но Ренфру пару раз казалось, что он вот-вот вспомнит его имя. Он мысленно перебирал имена музыкантов двадцатого века и не сомневался, что рано или поздно отыщет нужное.

Тем временем он обнаружил, что за разговорами становится легче. Между песнями мужчина иногда молча сидел, сложив руки на коленях, и словно ждал от Ренфру указаний или просьбы. Тогда Ренфру и заговорил вслух, высказав все то, что вертелось у него в голове после последнего осмотра. Он рассказал музыканту о проблемах с базой, о своем одиночестве, об отчаянии, которое испытывает, оттого что антенна не ловит сигналы с Земли. Мужчина просто сидел и слушал, и когда Ренфру закончил говорить – когда он завершил свой монолог, – расплел пальцы рук и начал что-то играть.

Время от времени мужчина говорил, но обращался, видимо, не к Ренфру, а к большой невидимой аудитории. Он рассказывал о песнях, шутил между номерами, предлагал заказывать музыку. Ренфру иногда отвечал, а иногда пытался уговорить пианиста сыграть одну из песен, которые тот уже исполнял, но, похоже, мужчина ничего не слышал.

И все же это было лучше, чем ничего. Хотя стиль музыки был довольно однообразным и одна или две песни начали время от времени действовать Ренфру на нервы, в целом он был счастливее, когда звучала музыка. Ему нравились песни «Song for Guy»[6], «I Guess that’s Why They Call It the Blues» и «Tiny Dancer». Когда пианист играл, одиночество отступало.

Ренфру старательно ухаживал за могилой Соловьевой. Он помнил и других усопших, но Соловьева для него значила больше остальных: она ушла последней, она была последним человеком в его жизни. Убирать пыль с братской могилы – непосильный труд, но хотя бы о Соловьевой можно позаботиться. Иногда он ходил убирать ее могилу после того, как слушал сигналы с Земли; иногда выполнял десатурацию и надевал скафандр только ради Соловьевой; и каждый раз, возвращаясь на базу, он чувствовал себя очистившимся, обновленным, полным решимости прожить грядущие дни.

Надолго этого чувства не хватало. Но по крайней мере, уход за могилой на время рассеивал мрак.

Иногда уловки не срабатывали и кошмарная реальность представала перед ним во весь рост, но пока что ему удавалось мысленно захлопнуть дверь, как только зарождался крик. Время шло, и он немного адаптировался – мгновения ужаса стали совсем короткими, как пустые белые кадры, вставленные в фильм его жизни.