– Лариса Сергеевна…

Старушка, задремавшая в кресле, открыла глаза, глубоко вздохнула и поправила очки.

– А, это ты… Борис Ефимович вернулся?

– Он на кухне, пьет чай, – сказал Макар. – Лариса Сергеевна, помните женщину, которая украла вашу туфлю? Она светила острым лучом сквозь окно…

Взгляд ее был таким расслабленным, таким безмятежным, что Илюшин испугался: а если старушка снова все забыла? Если теперь ее время отсчитывают другие часы, и в этой ветке не случалось женщины, идущей ночью с ворованной обувью в руках?

– Помню, – спокойно сказала Яковлева. – Мы с тобой про нее уже говорили.

– Да, – согласился удивленный Макар, – говорили. Лариса Сергеевна, вы ее узнали?

– Видела где-то, давненько уж… Она все ходит, одежду ему поправляет…

– Кому?

– Мальчонке, – сказала Лариса. – Холодно ему.

Зря я вернулся, подумал Макар. Переоценил ее.

– Борис Ефимович забрал его из пионерского лагеря, – продолжала Яковлева. – Чего, говорит, торчит он там, мерзнет! Все разъехались, не вернутся… – Глаза ее затуманились от слез. – Одному-то плохо, верно? Если ты человек, совсем тошно. А если дура каменная… Тоже не сладко, а?

– Армированный фибробетон, – машинально сказал Илюшин.

– Ась?

– Мальчонка. Бетонный он, а не каменный.

– А, ну пускай так… Она возле него все шастает. Воровка эта. Уй, ни стыда ни совести! – Старушка вытерла слезы. – Как звать ее? Сам-то помнишь? Вы все к ней гуляете, я видала!

– Татьяна ее звать, – сказал Макар. – Татьяна Маркелова.

– Правильно! – Яковлева обрадовалась. – Такая хорошая девчоночка была… Я помню ее бабушку с дедом. Она теперь вместо них, значит… А сами они где?

– Я не знаю, Лариса Сергеевна…

– Эх ты, дурачок! – Она протянула руку и ласково взъерошила ему волосы. – Ну, ступай; погуляй иди. Да возьми конфетку в шкафу, для тебя припрятала. Мне все говорили, ты от воспаления мозга умер, а я не верила…

Выйдя, Илюшин все еще чувствовал прикосновение ее легкой маленькой руки. Ветер освежил его, встрепанные мысли пришли в порядок. Татьяна Маркелова, да. Это имя он и ожидал услышать. Наконец-то вся картина, которую до этой минуты ему показывали по частям, обрела цельность. Оставалась лишь одна деталь – та самая, о которой упоминали все, но которой он до последнего не придавал значения.

Илюшин знал, где нужно ее искать.

* * *

– Пришел, – сказал Григорий, не оборачиваясь. – Где ты был? Где был, спрашиваю?

– Поздоровался бы сначала, – буркнул Петр.

Он обошел стол и сел напротив охотника, точно так же широко облокотившись на столешницу.

Тот, кто увидел бы их в эту минуту, в первую секунду поразился бы сходству отца и сына, во вторую – различию. Черепа обоих словно отливали в одной форме, и материал на обтяжку пошел один: грубая пористая кожа темно-желтого оттенка. Но первый производил впечатление сосредоточенной силы, второй был вял, сутул и странно расслаблен. Взгляд его был мутен.

– Ты здоров? – Григорий пристально смотрел на сына.

– Кашлял. Перестал.

– Почему раньше не приходил?

Петр помялся.

– Я думал, ты с этой в избушке егерей! Искал тебя!

– Один я там был. Веры нет нигде, – хмуро сказал Петр и закашлялся. Большое тело содрогалось, и Григорий ощущал, как дергается стол, будто и мебели передалась его болезнь. – За хавчик спасибо, бать…

– «Хавчик»! – передразнил Григорий. – Шляешься по лесам, людей пугаешь… А чего? Зачем?

Петр сосредоточенно помолчал.

– Машину нашли, бать… На болоте…

– Знаю! Сам ее туда отогнал. Нашли, твари, и ментам сдали…

Лицо Возняка скривила гримаса боли.

– Ты чего, бать? – Петр вскочил и кинулся к нему. – Бать? Сердце?

Он нелепо захлопал по телу Григория, ощупывая его, словно рассчитывая найти рану, из-за которой страдает отец.

– Брось! – прикрикнул охотник. – Я тебе что, комарами обсижен?

– Плохо тебе? А? Ну! Скажи!

– Нормально…

Возняк откинулся на спинку стула, тяжело глядя на сына.

– Где Вера?

– Не знаю… – рот Петра страдальчески скривился, будто тот собирался зарыдать. – Я ее искал… везде… ждал! Пришел – ее нету; я стучал, ходил вокруг, а она… У-у-у-у, шалава! – вдруг страшным голосом сказал он. – Гореть бы ей, стерве… Я полешко-то подкинул, бать, под ее хату.

Петр хихикнул и принялся раскачиваться, пусто глядя сквозь отца.

– А ну перестань… – с тихой угрозой сказал Возняк.

– Гори-гори ясно-о-о…

– Хватит!

Охотник ударил ладонью с размаху по столу, так что подпрыгнули фотографии на стенах. Петр вздрогнул и очнулся.

– Я кому говорил: даже спички с собой не носить! – прошипел отец.

– А я того, – Петька глупо ухмыльнулся. – Зажигалочкой…

Возняк приложил ладони к вискам и застыл, погрузившись в тусклое бесчувствие.

Очнулся он от того, что кто-то трогал его за колено.

– Бать, ну бать, ты чего, бать, я не хотел, ну! Чесслово, не буду больше… – бубнил Петька, сидя перед ним на корточках. – Спалить хотел суку… ночью пришел, стучу, а никого… куда делась? По мужикам пошла, шалава… Я больше не буду, бать… мне бы только найти ее, вернуть надо, вернуть…

– Замолчи, – глухо потребовал Возняк.

– …куда я без нее, – бормотал сын, – не хочу, не могу, дышать нечем… и вот тут, вот тут тесно, в груди… а если огонек развести, то повеселее… огонечек, он как собака лижется… и весело от него! Как водочки принял! Ух, весело!

– Замолчи! – выкрикнул Возняк.

Петр осекся.

– Ну, ты чего, бать? – огорченно спросил он.

– Те мужики, которых ты видел в лесу… которые тачку нашли… Тьфу! – вскинулся Григорий. – Зачем ты Верке ее отдал?

– Не отдавал я! Сама взяла!

– Пес с ней! Слушай: те мужики прознали про все.

– Ты о чем? – недоверчиво спросил Петр.

– О пожаре. И про Леньку. Как Бакшаевы горели.

Лицо сына приобрело сонное, осоловелое выражение.

– Бакшаевы горели… – отрешенно повторил он.

– Да! Слушай, Петька… – Возняк наклонился к сыну, обхватил ладонью его затылок, тесно прижался горячим лбом к его лбу. – Петенька, сынок, они ведь заложат нас. Сдадут, Петь! Они твари знаешь какие?.. Их Красильщиков купил на корню… Всех купил! Тебя под суд отправят, меня опозорят… Понимаешь теперь, какие у нас дела творятся? Они меня избили, эти двое… пистолет приставили к башке, вот сюда ткнули. – Он с силой нажал на влажную ямку на шее под волосами. – Мы, говорят, все про тебя расскажем. Убить нас хотят, сынок, мешаем мы им, подличать мешаем… сначала егерей на меня натравили, теперь вот это… Только эти двое знают, а больше никто… Я бы их в лесу закопал, но вот сюда, прямо сюда прижали… не дернешься… Это дрянные люди, сынок, не люди вовсе, ты бы слышал, какие они мне слова говорили… Не люди они, таким и жить не надо.