Но между ludi Megalenses и ludi Romani Цезарь затеял еще нечто столь необычное и эффектное, что Рим говорил об этом несколько лет. Когда в начале сентября город задыхался от наплыва сельских жителей, которые ринулись туда посмотреть большие игры, Цезарь устроил погребальные игры в честь своего отца и использовал для этого весь Римский Форум. Конечно, было жарко, на небе ни облачка. И он натянул над всей ареной тент из пурпурной парусины, прикрепив ее края к высоким зданиям на каждой стороне площади. Там, где не было зданий, вкопали столбы. Цезарь любил инженерное дело, ему нравилось изобретать, и он всегда лично следил за исполнением своих проектов.

Но когда началось это невероятное строительство, прошел слух, будто Цезарь собирается показать бой тысячи пар гладиаторов. Катул срочно созвал Сенат.

— Что ты задумал, Цезарь? — грозно вопросил Катул в Палате. — Я всегда знал, что ты намерен подорвать Республику, но тысяча пар гладиаторов, когда нет легионов, чтобы защитить наш любимый город? Это не тайно прорыть туннель для воды, это — использовать боевой таран!

— Что ж, — медленно произнес Цезарь, встав с кресла на курульном возвышении, — это правда, что у меня есть мощный таран. Правда также и то, что я тайно прорыл не один туннель. Но я всегда делал одно с помощью другого. — Он оттянул ворот туники и опустил голову, словно обращаясь к чему-то скрытому там, в глубинах одежды. — Я правду говорю, мой боевой таран? — Рука его упала, ворот туники встал на место. Цезарь поднял голову и пленительно улыбнулся. — Он говорит, что это правда.

Красc испустил нечто среднее между мяуканьем и воем, но прежде чем его смех набрал силу, послышался радостный вопль Цицерона. Вся Палата грохнула от хохота. Катул потерял дар речи и побагровел.

После этого Цезарь назвал количество выступающих, которое он собирается выставить, — триста двадцать пар гладиаторов в серебряных доспехах.

Но перед началом погребальных игр новая сенсация привела в ярость Катула и его коллег. Когда занялся рассвет и Форум явился перед домами на краю Гермала — северо-западного склона Палатинского холма — подобно гомеровскому мягко колышущемуся темно-винному морю, римляне, пришедшие сюда очень рано, чтобы занять лучшие места, увидели на Римском Форуме кое-что еще помимо натянутого тента. Этой ночью Цезарь поставил все статуи Гая Мария на их пьедесталы и вернул боевые трофеи Гая Мария обратно в храм Чести и Доблести, который тот построил на Капитолии. И что могли поделать с этим консерваторы из Сената? Ничего. Рим никогда не забывал — и не переставал любить — великолепного Гая Мария. Из всего, что сделал Цезарь за тот памятный год, когда был курульным эдилом, возвращение Гая Мария оказалось его величайшим актом.

Естественно, Цезарь не упустил возможности напомнить всем выборщикам, кем он является. На каждой маленькой арене, где сталкивались пары гладиаторов, — на дне колодца комиций, в пространстве между трибуналами, около храма Весты, перед портиком Маргарита, на Велии, примыкающей к Палатину высоте, от которой вела к Форуму Священная улица, — везде он вывесил родословную своего отца, вплоть до Венеры и Ромула.

Через два дня Цезарь и Бибул открыли ludi Romani, которые на этот раз длились двенадцать дней. Шествие от Капитолия через Римский Форум к Большому цирку заняло три часа. Старшие магистраты и Сенат возглавляли парад, за ними следовали юноши на красивых конях, затем все колесницы, которым предстоит участвовать в гонках, и атлеты, которые будут состязаться. Сотни танцоров, фигляров, музыкантов; карлики, наряженные сатирами и фавнами; все проститутки Рима, облаченные в покрывала цвета пламени; рабы, несущие сотни великолепных серебряных и золотых урн и ваз; воины-шуты в алых туниках с бронзовыми поясами, в удивительных, украшенных гребнем шлемах, угрожающе размахивающие мечами и пиками; жертвенные животные… И наконец в последних, самых почетных рядах — все двенадцать главных богов, а также множество других богов и героев, которых несли на открытых носилках из золота и пурпура, раскрашенных, как живые люди, в изысканных одеждах.

Поскольку римляне обожали цветы, Цезарь украсил Большой цирк мириадами живых цветов. Огромная аудитория доходила до обморочного состояния от запаха роз, фиалок, левкоев, желтофиолей. Раздавались бесплатные прохладительные напитки. Зрителей ожидали новшества всех видов, от канатоходцев до изрыгателей огня и полуголых женщин, готовых, казалось, вывернуться наизнанку.

Каждый день игр приносил что-то новое, а гонки на колесницах вообще превзошли все увиденное Римом раньше. Бибул жаловался всем подряд:

— Он обещал мне, что я буду Поллуксом при нем, Касторе. Он оказался прав! Лучше бы я сберег мои триста талантов. Ведь они пошли лишь на еду и вино, изливающееся в жадные глотки двухсот тысяч бездельников, а он поставил себе в заслугу все остальное.

Цицерон поделился с Цезарем:

— Вообще мне игры не нравятся, но, должен признаться, твои были великолепны. Самые щедрые в истории. Это похвально. Но вот что мне понравилось в твоих играх больше всего — они не были вульгарными.

Тит Помпоний Аттик, всадник-плутократ, сказал Марку Лицинию Крассу, сенатору-плутократу:

— Блестяще. Ему удалось дать заработать всем. Что за год выдался для цветочников и оптовиков! Они будут теперь голосовать за него на протяжении всей его политической карьеры. Не говоря уже о пекарях, мельниках… О, очень, очень умно!

А молодой Цепион Брут так объявил Юлии:

— Дяде Катону очень не понравились игры. Конечно, он дружит с Бибулом. Но почему твой отец всегда должен так выставляться?

Катон ненавидел Цезаря.

Когда он наконец вернулся в Рим — как раз в то время, когда Цезарь вступил в должность курульного эдила, — он приступил к исполнению завещания своего брата Цепиона. Для этого пришлось пойти к Сервилии и Бруту, который в свои неполных восемнадцать лет уже преуспевал на Форуме, хотя еще не участвовал ни в одном судебном процессе.

— Мне не нравится, что теперь ты патриций, Квинт Сервилий, — сказал Катон, пунктуальный в отношении личных имен, — но поскольку я не хотел быть никем другим, кроме как Порцием Катоном, то полагаю, что должен это одобрить. — Он вдруг наклонился вперед. — Что ты делаешь на Форуме? Ты должен быть на поле сражения в чьей-нибудь армии, как твой друг Гай Кассий.

— Брут получил освобождение, — высокомерно пояснила Сервилия, подчеркивая имя своего сына.

— Никого нельзя освобождать от службы Отечеству, кроме калек.

— У него слабая грудь, — сказала Сервилия.

— Его грудь скоро поправится, если он выполнит свой долг и начнет служить в легионах. Да и кожа станет получше.

— Брут пойдет служить тогда, когда я сочту, что он здоров.

— У него что, языка нет? — строго спросил Катон. Не так агрессивно, как до своей поездки на Восток, хотя и довольно напористо. — Неужели он не может отвечать за себя сам? Ты подавляешь мальчика, Сервилия. А это не по-римски.

Все это Брут слушал молча, обдумывая очень трудную дилемму. С одной стороны, он хотел, чтобы в этом — как и в любом другом — его мать потерпела поражение. Но с другой стороны, он очень боялся стать военным. Кассий с радостью пошел служить в легионы, а у Брута появился кашель, который все ухудшался. Больно было видеть, как он падает в глазах дяди Катона. Но дядя Катон не выносит слабость любого рода. Дядя Катон, обладатель множества наград за храбрость в бою, никогда не поймет людей, которые не испытывают радостного трепета, беря в руки меч. И Брут закашлялся. Кашель начался где-то в низу груди, поднимаясь к горлу и выдавая обильную мокроту. Брут в отчаянии посмотрел на мать, на дядю, пробормотал извинения и вышел.