они были те же самые. К нам приставали городские калеки. Я веселилась, глядя, как О. управляется с пожертвованиями. Я купила вещички из дикого шелка для Лолы и Лу, сиреневого и зеленого, как здешние рисовые поля.

О. такой трогательный, он так боится не быть каждую минуту безупречным возлюбленным, хотя он великолепный любовник, так что иногда, если он в себе сомневается, я не знаю, что ему сказать. Он неизменно внимателен, и даже если он сердится из-за своих тигриных черт, если его бесит моя беспечность, это мне тоже нравится, хоть я и говорю ему «убирайся», потому что мне это кажется несправедливым, а главное – неразумным. Ему бы надо написать текст своего завтрашнего выступления, но нет – он валяется в постели и называет меня малышкой или хитрюшкой, и мне это напоминает Серджио, ему бы понравилось. Похоже, я описываю сентиментального человека, а он, к счастью, насмешливый, и мне с ним весело.

Сегодня вечером утка с лечебной подливкой! Мы ее заказали еще с утра. И последняя ночь в этом императорском городе. Мне жаль уезжать, и особенно жаль, что я не поеду с О. на юг, туда, где жил его отец, туда, где был убит его дядя. Он говорит мне, что ему надо было родиться там, а не в Париже, его отец стрелял из пушки, когда он родился, и правильно сделал! Вчера было четыре месяца, как мы познакомились, мы купили бутылку мутного бордо, чтобы это отметить, он заплатил кучу денег!

Мы съели утку, и поверь мне, О. был недоволен! Кости в луже болотной воды. Он сказал мне, что не любит слово «лобок» и слово «опасение», но это из-за одного автора. Его мать терпеть не могла слово «секс». И я тоже… Я призналась, что не могу ни произносить, ни слышать слова «фрукт» и «питательный», а также «сочный» и «мякоть», а он мне сказал, что надо говорить «к врачу», а не «к доктору», если не хочешь показаться малограмотной, я больше не буду так говорить!

Смотрим на человека, который удит рыбу ночью при свете фонаря. Никаких усилий, ловкие движения, восторг. Я не взяла с собой крем от комаров, и нас обоих искусали, у него – щиколотки. Он читает то, что ему надо на завтра, я рисую его красоту.

Сегодня после обеда мы уезжаем в Ханой. Я улетаю в Париж, этим объясняется мое состояние при мысли о том, что О. отправится в Хошимин, меня это огорчает, прелестная девушка за стойкой цокала языком, второй раз повторяя, что это very dangerous[210]. У меня от этого все поджимается. По-моему, так нагонять страх – это хамство, а мне она нравилась. Wolf in sheep clothing[211], азиатская волчица, вот оно что! И улыбается – на случай, если я не поняла. Париж, говорю я, тоже очень dangerous – вот так! Но я напрасно старалась.

Я иду через дорогу, забрать сшитую за ночь рубашку для Лу. «До чего милая девушка», – говорит Оливье. «Надеюсь, ты всучил ей свой адрес и номер телефона». И готово – все утро дуюсь.

Сны, насколько я помню, были милосердны. Позавчера был один очень странный. Оливье возвращался из поездки, были письма air mail[212]. Эндрю что-то говорил о стоимости марок. И что он хочет ту же квартиру, что О., а тот говорит: «Это мое»… Там была моя мама, но, может быть, и не моя, а О., очень слабая и сгорбленная. Я подумала, что, может быть, надо жить вместе с ней. Она больше не может жить одна, она уже не ходит… У нее было доброе лицо, да, я думаю, это была его мать.

Но когда он сказал: «Я понимаю только низменное, да?» – я не удержалась. Ответила то, что само напрашивалось, что-то вроде: «Ты и этого не понимаешь», и завтрак прошел в печали, трудно есть глазунью, когда кто-то презрительно на тебя смотрит. Быстро начинаешь чувствовать себя униженной, когда кусок соскальзывает с вилки на ананас… и О. мстительно замечает: «Ты все блюда ешь из одной тарелки!» – «Что хочу, то и делаю», – отвечаю я. Такая вот атмосфера.

Мы летим в Ханой. Он правит свою речь, которую скажет в семь вечера. Бедный, не хотела бы я быть на его месте. И к тому же он, думаю, боится не меньше, чем я…

Летим обратно. Мы посмотрели представление water puppets[213], очень смешное, нахальные дракончики, уморительные лягушки, неотразимые купальщики. И вот Оливье, прямой, смелый, честный. Он единственный готовился к выступлению. Он прочитал свой доклад, и я им гордилась. Обаятельный, не болтающий лишнего, умный, забавный, трогательный, не позволяющий себе опускаться до «я – проклятый поэт», соединение неуверенности и гордости, и упрямый, и при этом открытый, он умеет объяснять, как безмерно талантливый, но терпеливый учитель. Был бы он моим школьным преподавателем… Чувствительные девушки из-за него передерутся. Я видела одну, совсем молоденькую, с повязкой на волосах, в первом ряду. Иногда О. надевал очки и смотрел в зал, я пропала, эта совсем юная девушка будет смотреть на него в упор, она для этого и пришла, и ее скромная повязка, ее миндалевидные глаза, все это ему напомнит Х, и маленькая грудь, в общем, та глава «Изобретения человечества», которая заставляет меня стыдиться собственного тела.

Он любит меня. В этом я уверена, он все время говорит мне об этом, на ухо в коляске рикши, на пути к руинам. А в другой раз, вечером, он злился, мы были у Гюстава, это старый швейцарец из Марселя, который держит французское бистро и продает впавшим в уныние послам абсент, опасный бизнес. Его бар битком набит элитой, по вечерам оживление… Гюстав узнает О. и идет освободить для нас столик наверху. Все в порядке, предсказуемая книга почетных гостей, а потом я провинилась. На вьетнамском «я» – это сложно. Есть другое слово, и, если дело движется, слово заменяют. И я в разговоре, желая быть тонкой интеллектуалкой, сказала О.: «Да, но предположи, что одна и та же любовь развивается не по предписанным правилам. Предположи, что кого-то любят в течение часа как отца, а потом как брата, и что это куда сильнее возбуждает». О., к моему удивлению, внезапно впал в ярость. «Мне надоело твое упорное желание быть извращенкой. Нормально не спать с отцом и не желать брата. Обычно “очень любить” – это растущее чувство». Словом, я этого не ожидала, глаза щиплет, я не знаю, куда деваться, – а так хотела выглядеть умной. Должна сказать,