– Ты полы мыть не любишь, вот и весь твой произвол.

– Да, пускай ходит! Смотри как хорошо стало! – выкрикнул из кухни Кирыч.

Перевес сил был не мою пользу.

– Зажрались, – сказал я, залпом влив в себя остатки вина.

– Ага, – радостно признал Марк.

В квартире оглушительно пахло свежестью.

– Я знаю, зачем нам Даримка, – объявил я на весь дом, – В конце этой истории она точно родит. Она будет тем ружьем, которое выстрелит. Это я вам обещаю.

– Романист хренов, – выругался Кирыч.

– Аха, – гортанно произнес я, вспоминая Даримку.

«Тыковка» – какое забавное прозвище.

Выставка-ярмарка звалась «антикварным салоном», но оказалась обыкновенной толкучкой.

– Базар, только припудренный, – сказал я, выхаживая меж комнаток населенных мужчинами пронырливой породы.

– Зато красиво, – сказал Марк, оглядывая старину, на продажу и загляденье выставленную, сложно выгнутую. Мужчины с бегающими глазками караулили древние столы и стулья, шкафы и комоды, картины в тяжелых рамах и витрины, набитые трепетно вспыхивающим стеклом.

– Дорого, – сказал Кирыч.

– Откуда ты знаешь? – сказал я, – Цены же нигде не стоит.

– Ты считаешь, нам это по карману? – Кирыч указал на шкаф, закругленные дверцы которого были мелко расписаны азиатскими лицами, как чешуей. Азиаты смотрели во все стороны, суля что-то недоброе, а сам шкаф, казалось, вот-вот сорвется с места и поплывет, подхваченный невидимой волной – вид у лакированной мебели был блестящий и верткий, как у хищной рыбины.

– Тогда можно взять жирандоль, – сказала Мася, – Вон, ту, с висюльками. У меня если денег на большое с собой нет, то я покупаю что-нибудь маленькое, – снегурочка была еще одним участником нашей процессии.

Приехав в лобастое здание у реки, мы вчетвером шагали через развалы красоты ушедших времен.

Странно все-таки понимать, что и двести, и триста лет назад сидели люди примерно на таких же стульях за приблизительно такими же столами, пили чай, возможно, известного нам сорта из чашек, которые отличаются от наших домашних, в общем-то, лишь тонкокожестью.

– Интересно, куда сгодится наша мебель через сто лет? – подумал я вслух.

– Не знаю, – сказал Кирыч, – Какая разница? Нас же уже не будет.

– А я однажды сел раз на стул, розовый такой, пуфиком, и ноги у него такие, – Марк изобразил руками дуги, показывая их кривизну, – И сидел весь вечер, как прибитый. Стул скрипел очень… неприлично.

– Ну, говорил бы погромче, – сказал я, – Зачем же мучиться?

– Не мог же я все время говорить, без остановки. Это на концерте было. А он вот так делает, – Марк посвистел.

– У всего есть срок годности, – сказал Кирыч.

– Как же? А Ленин? – возразил я, – Времена меняются, а он все лежит.

– Он мумия, – сказал Марк, – А мумия может всю жизнь лежать и ничего ей не будет.

– А у нас спальня очень большая, – зазвенела серебром Мася, – Знаете, как ужасно. Просыпаешься, и не знаешь, день уже или еще ночь.

– Нам сюда, а вам туда, – на очередном повороте сказал Марк, взяв Кирыча под руку, – Пойдем, очень надо. А вы погуляйте, – сказал он.

– Пойдем, – удивленно сказал Кирыч.

– Погуляем, – сказал я, тоже не забыв удивиться.

Марк позвал нас сюда, чтобы «посмотреть на красоту». Но вот уже и дела нашлись. И причем здесь Кирыч, который здесь, как слон в посудной лавке? «Манипулятор чертов», – в который раз выругался я.

– Так вы кровать-то передвинули бы поближе к окну. Зачем же мучиться? – сказал я снегурочке, пытаясь поддержать беседу.

– Нельзя. Все же дизайнер делал.

А живет тоже дизайнер? нодумал я, но спрашивать вслух не стал. Вопрос был бы риторическим, он не требовал бы ответа. На «антикварном салоне» таким, как я, можно лишь восклицать – среди дорогущей красоты ушедших времен вопросы задают другие.

Мы с Масей продолжили наш неспешный ход, заглядываясь то на хрусталь, то на столовое серебро на бархатных подушках, то на портреты дам и господ, пышно одетых, в богатых рамах. Снегурочку больше интересовала мебель.

– Ар-деко? – наугад сказал я. Она уставилась на высокий узкий комод из светлого дерева.

– Разве? – Мася наморщила носик, – А мне надоело ар-деко. Я раньше очень увлекалась, а сейчас даже смотреть не могу, у всех есть ар-деко, у Ланны есть, у Туси, и даже Варвары Петровны, – она отвернулась, – Теперь я думаю, что лучше народный стиль, – там, куда Мася указала, стояли массивные темные лавки, с высокими спинками, по краю которых были вырезаны фигурки людей и животных.

– А у вас бабушки нет, которая бы завещала? – по моему счету, этот антиквариат имел полное право именоваться старьем.

– Нет, бабушки нет. Была раньше, а теперь нет. У меня есть теперь только Суржик, и все. Больше никого нет. Я – одинокая.

– Ну, мало ли бабушек? – сказал я, подумав о старушках, у которых наверняка целый амбар таких вот резных лавок.

– У меня одна была бабушка. Она меня до пяти лет ростила, а дальше папаша ее в дом престарелых сдал, когда заболела. Я тогда себе сказала, что буду богатой, чтобы никто не смел со мной так поступать.

– И стала, – довершил я ее странную речь.

– Ну, почти, да.

– А где ваш отец сейчас?

– Подох, – коротко ответила она, – Шел пьяный и замерз, – она издала легкий вздох, очаровавшись сложно устроенным панно: плотно сколоченные друг с другом, на стене висели двери. Самые рядовые двери: старые, обтрепанные, одни еще покрытые старой краской, другие уже без краски, темнеющие своим шероховатым мясом.

Как у бабушки, подумал я, пытаясь истолковать странный восторг Маси.

В одну из дверей был вмонтирован телевизор. Он показывал, как много всего можно сотворить из древнего хлама: старыми дверями можно облицевать стену, и сколотить из них письменный стол, и обшить ими мягкий плюшевый диван, и….

– Надо Суржику сказать, чтобы тоже посмотрел, – из стопки буклетов, лежащих прямо на полу, Мася взяла самый верхний.

Реклама «новой жизни дверей» была напечатана вкрись, вкось, да еще и нечетко.

«Нафига?» – хотел было риторически воскликнуть я. Не успел.

Он кого-то искал. Он глядел вдаль коридора, и потому столкнулся со мной буквально нос к носу, лишив и себя, и меня возможности просто пройти мимо.

Аркаша.

– А ты что здесь делаешь? – недовольно спросил он.

– Этажерку ищу, – ему в унисон сказал я, – Жирандолей не видел?

Он выглядел примерно также, как и в нашу последнюю встречу: темные глаза, чуб торчком; гладкий стручок тела. Несчастья последних недель (или уж месяцев?) нисколько его не изменили.