– У нас будут дети….

– От суррогатных матерей, – добавил Марк.

– От каких? – спросил Кирыч.

– Это разве законно? – спросил я.

– Это здесь незаконно, а там законно, – сказали Сеня с Ваней, – Запишемся отцами, да перевезем, и никто нам ничего не скажет.

– А матери кто? – спросил Кирыч.

– Все тебе расскажи, – вмешался Марк, – А может быть это врачебная тайна?

Ага, подумал я, сначала дурень выбалтывает лишнее, а затем натягивает на себя доспехи моралиста. Логика столь же безупречная, что и у клинических женофобов, которые всех женщин делят на маму, которая святая, и остальных блядей.

– У нас все урегулировано, – сказали Сеня и Ваня тоном, не терпящим возражений. Они будут отцами, и точка: «больше не хотим про это говорить».

Ушли. Мы остались потеть втроем.

– Ну, молодцы, – Кирыч в задумчивости стал смахивать рукой с плеч горячий пот, – Не каждый бы на такое пошел.

– А в Европе такое сплошь и рядом, – сказал Марк, – Ничего особенного.

– Нашел с чем сравнивать, – сказал я, – Не понимаю, к чему эти сложности. Почему бы им не завести себе попугая?

Кирыч посмотрел на меня без улыбки: дескать, какие тут могут быть шутки?

– Или хотя бы пару канареек, – попытался я смягчить едкость.

Она окликнула меня в фойе. Сеня с Ваней уже сбежали, не желая дальнейших расспросов, спортзал мы покидали втроем.

– Ай, а ты все еще здесь?! – лживо удивившись, воскликнул Марк при виде Манечки, которая в своей оранжевой хламиде сидела с красным лицом на резном диване возле администраторской стойки.

– Илья, можно с тобой поговорить? – окликнула она, подбирая широкий подол наряда, приглашая сесть рядом, – С глазу на глаз.

– Мы в машине подождем, – сказал Кирыч.

– Да, – вякнул Марк, – Мы подождем.

Она похлопала по дивану – давай, не вредничай. Я присел, поставил на колени рюкзак, желая отгородиться от толстухи.

– Я хочу, чтобы ты все правильно думал, – сказала Манечка, на меня не глядя, – Ты должен меня понять.

– Слушай, найди попа, запишись на исповедь.

– Дурак ты.

А ты сволочь, про себя произнес я.

– Помнишь, я тебя спросила? Про вышку.

– Да. Ты не прыгала.

– Не моя высота. Понимаешь? Не мо-я. Он даже во сне красивый, понимаешь? Иные спят, слюни по подушке пускают – ну, страшные, как я без грима. А у него волосок к волоску: бровки, реснички. И губки сложены прилично, и нос красивый, и подобородок. И даже лежит, как будто позирует. Ну, ненатурально все. Я специально свет посередь ночи включала – а он всегда, представляешь? – она повернулась ко мне, – Он красивый абсолютно всегда! Не человек, а инопланетянин какой-то. Что мне с таким делать? Я его даже бояться немного стала. Это я-то….

Я чуть не выронил из рук рюкзак.

– И поэтому ты решила прибавить ему морщин? – захохотал я, пугая блеклого юношу за стойкой, – Вот, узнает красавчик, что любимая наставляет ему рога, и появится на лбу страдальческая складка. Ура. А если повезет, так и пить начнет, и драться. Может, хулиганы глаз ему подобьют. Или инфаркт случится, сердце-то не железное.

– Да, я влюбилась, дурак, я влюбилась, – с надрывом произнесла толстуха, – Влюбилась. Ашот был мне, как зачет, как галочка в женской биографии. Ну, приятно же, когда тебя такой парень хочет?! Ну, приятно же, ну, скажи?….

– Да, – я притих, – наверное.

– А теперь я влюбилась. Не принц, да, некрасивый он, незавидный. А у меня даже от башки его плешивой сердце разрывается. Я, конечно, вида не показываю, чтоб помыкать не начал, только во мне то все ходуном ходит. Влюбилась, говорю же.

– А как же Ашот?

– Чистоплюй сраный! – она резко встала, взметнулась огнем юбка, – Я все сказала и думай теперь, что хочешь.

Поднялся и я. Администратор завозился, якобы занятый своими бумажками.

Я подумал, что кончается лето. Уже вечер, и, наверное, прохладно.

– Тебя подвезти? У нас в машине есть свободное место.

– Давай, – сказала она.

– А Сеня с Ваней детей рожают, – сказал я, закидывая на плечо рюкзак, – Хотят мальчиков, но, скорей всего, будут две девочки. Две принцессы, – мы пошли к выходу, – Любить их будут и наряжать, как кукол. Я так думаю.

– Да, – сказала Манечка, даже не удивившись способности мужчин к деторождению, – Будут злющие, как гарпии. Мамаши ради своих грудничков весь мир на британский флаг порвать могут.

– Они, строго говоря, будут папаши. Отцы то есть.

– Попомни мое слово. У них там такая переоценка ценностей происходит, мама дорогая….

Не Сигизмунд и не Казимир.

«Федот». Потому что не тот.

Мне трудно было б его узнать – я видел его всего дважды, и в первый раз – давным-давно, – при обстоятельствах довольно стыдных.

А время сильно его переменило. Он не состарился, а шагнул куда-то в сторону от обычной возрастной шкалы – туда, где количество прожитых лет отпечатывается иным, не рядовым человеческим способом. На первый взгляд Федоту можно было дать не больше сорока, и только потом подкрадывались прочие детали: тонкие мелкие лучики возле узковатых, почти азиатских, глаз, суховатая кожа запястья, жесткая старческая посадка головы, словно у обладателя ее в глотке застрял кривоватый штырь.

– Наташенька! – крикнул он, – Сделайте-ка нам чайку.

Тетка за стеклянной витриной кивнула, а скоро прозвенел звонок, в полуподвальное помещение студенческой столовой повалил забавный люд: вуз был театральный, дети (а на мой взгляд, эти тонкие румяные юноши, эти веселые девушки-матрешки были именно детьми) галдели, толкались – самовыражались, как могли.

Осень, новый учебный год, вспомнил я.

– Вы тут часто бываете? – спросил я Федота.

– Люблю творческую молодежь, – вид у него был ухватистый, и это подкупало.

Наташенька, бабища условно моих средних лет, принесла нам чаю, который обозвала «чаечком», молока, ставшего в ее коралловых устах «молочком», и две «ватрушечки» на блюдце.

– Давайте подождем, когда перемена закончится, – попросил я, – Шумно, диктофон ничего не возьмет.

– А давай не под запись, – он упорно говорил мне «ты», посверкивая глазами-запятыми.

– Чтобы вы потом засудили меня за клевету? – также озорно ответил я, параллельно спрашивая себя, зачем этот благовоспитанный господин ходит в затрапезную студенческую столовку – просто посмотреть или познакомиться?

Я с трудом представлял себе, как Федот преодолевает невидимую стенку, отделяющую молодых от прочих. Стар он, конечно, условно, но для молодежи стары все, кто немолод и неважно, как бы ни были хороши массажные салоны, как бы умелы ни были пластические хирурги, и как бы обильно ни тек на тренировках пот. Скорей всего, любитель творческой молодежи просто смотрит – он любуется, он напитывается молодой энергией, придумывая себе иллюзию, что и сам молодеет от такой близости.