эта девушка была со странностями. Много неудобств доставлял ей абсолютно точный от природы глазомер. Она по-настоящему страдала при виде неровно висящей картины, даже если перекос был не больше горчичного зерна. Когда два года назад Фелиси приняли на работу в дом Монца, Эдам быстро нашёл отличное, как ему казалось, средство избавить её от невроза: ей всего лишь следовало носить очки с небольшими плюсовыми диоптриями.

— Да что вы мне такое предлагаете, господин Риц? — чуть не со слезами сказала потрясённая Фелиси. — Чтобы я надела очки? Соорудила препятствие на пути?

— На пути к чему?

— К моему личному счастью…

— Разве это препятствие для девушки с вашей внешностью? — вырвалось у Эдама.

Получив комплимент, Фелиси порозовела от удовольствия.

— Ах, вы так считаете? Вы меня в краску вогнали, господин Риц… — И она поправила непослушный локон, как бы случайно проведя кончиками пальцев по лебединой шее.

Эдам посмотрел в окно.

— Если очки смущают, есть контактные линзы.

Фелиси сникла.

— Моя двоюродная сестра так мучается, бедняжка, из-за этих линз. Глаза опухают, чешутся, и все спрашивают, почему она плакала…

Айлин относилась к слабости Фелиси снисходительно, но для Эдама горничная второго этажа стала живым свидетельством его профессионального бессилия. Всякий раз, когда он видел, как она что-то поправляет со стремянки, это подтачивало его гордость, как точит камень падающая вода.

…Все самые примечательные в городе места и заведения располагались на главных холмах. Красивейшее здание магистрата, два театра — оперный и драматический, модные магазины, салоны красоты, спорткомплекс, отели, несколько ресторанов и вполне приличных кафе — всё под рукой. Но чтобы чувствовать себя независимым, Эдам сразу по приезде в Дубъюк приобрёл новенький автомобиль и менял его каждый год, несмотря на небольшой пробег и отличное техническое состояние.

Потом Гордона, который ухаживал за автомобильным парком дома Монца, сменил Кристофер. История с «дурацкой шуткой» их рассорила. Не привыкший извиняться, Эдам предпринял довольно неуклюжую попытку к примирению, чем ещё больше озлобил парня, прежде казавшегося довольно добродушным. Кристофер, похоже, вообразил, что Эдам хочет с ним помириться исключительно из корыстных побуждений, поэтому отношения между ними оставались натянутыми. Однажды придя в гараж, Эдам обнаружил свой автомобиль пыльным, с полуспущенным колесом и салоном, требующим чистки, и теперь, бывая в городе, был вынужден заворачивать на мойку или в автомастерскую, что означало трату денег и времени, а также разговоры на малоинтересные темы с малознакомыми людьми.

Покладистый Гордон нередко соглашался выручить доктора и подвезти по делам службы, но теперь Эдам скорее дал бы отрезать себе язык, чем обратился к Кристоферу с подобной просьбой. Сегодня ему предстоял довольно неприятный визит в предместье, в дом того самого Котая, к которому кастелянша Бомбаст испытывала романтические чувства. Поэтому Эдам сам сел за руль и через полчаса, пропетляв по одному из беднейших кварталов, уже стоял перед жалкой лачугой с ободранной дверью. Из обшивки торчали клочки утеплителя, звонок отсутствовал.

Зажав между ног саквояж, чтобы не ставить его на землю, Эдам натянул медицинские перчатки и постучал костяшками пальцев в дверь. Он толкнул её и оказался в крошечном закутке, отделённом от жилого пространства засаленной занавеской. Закуток служил одновременно прихожей и кухней — рядом с грудой одежды на вешалке стояла на тумбочке газовая плитка. Всюду валялись бутылки; грязная посуда горой громоздилась на столике у маленького окна. В нос ударил ужасающий запах перегара и подгоревшей пищи, и Эдам на мгновение зажмурился. Он не представлял, можно ли, живя в таких условиях, пасть ещё ниже.

— Хозяева! — позвал он.

— Здеся я! — раздался из-за занавески громкий голос. — А больше дома никого… Баб в

магазин послал.

Эдам брезгливо отдёрнул занавеску и шагнул в тесную комнатку с потерявшими цвет обоями, столом, покрытым грязной скатертью, и старым шкафом из некрашеной фанеры, с которой почти полностью облупился лак. На деревянном топчане возлежал на голом матрасе сам Котай — довольно крупный мужчина в майке и трусах до колен, с большой головой, выраставшей сразу из узких плеч; глаза его заплыли, цвет лица оставлял желать лучшего; буйные чёрные кудри и борода лопатой придавали ему разудалый вид. Бомбаст как-то разоткровенничалась с Эдамом и гордо намекала, что её зазноба водится с большими людьми, чуть ли не хозяевами подземелий.

— Доктор? Чегой-то вы к нам? — Котай попытался сесть на постели, но не смог и снова завалился на спину, взбрыкнув волосатыми ногами. — А-а… Анаболька, стервь, вызвала? Не спросясь? Ну, стервь так стервь!

— Лежите. Добрый день.

Эдам поставил саквояж на край грязно-серого матраса, взял, с трудом скрывая отвращение, потную и неживую, будто резиновую, руку Котая, чтобы посчитать пульс, и после стандартного осмотра пришёл к выводу, что жизни пациента ничто не угрожает, хотя дозы алкоголя, который тот обычно принимал, могли сокрушить великана. Эдам достал из саквояжа пластиковый стаканчик и бутылку с чистой водой, которую всегда имел при себе.

— Как врач я должен предупредить, что ваш образ жизни вас убивает, — сказал он, высыпая в стакан порошок из пакетика и добавляя воды. — Печень сильно увеличена, про показатели крови боюсь и думать.

— Моя печёнка меня убьёт? А вот хрен ей! Я её первее убью! — И Котай, довольный своей шуткой, разразился громким хохотом. — На Котае Шерстюке мно-огие пообломали зубы!

Эдам содрогнулся.

— Вы сесть сможете? Нужно выпить лекарство.

Котай с трудом, но сел на постели и заговорщически подмигнул.

— Брезговаете нами, да? Мол, грязь тут у вас, рожа немытая, вонь да нищета. Вижу-вижу… не по душе вам наши хоромы… небось, у господыни Айлин больше нравятся? Ну, звиняйте, уж такие мы смердяки… ни под кого не подстраиваемся, живём, как хочем… — Он усмехнулся и впервые при Эдаме грязно выругался. — Анаболька хотела у меня свои порядки завести. Прихожу раз, а она тут всё двигает, расхозяйничалась, как у себя дома. Давай, говорит, Котаюшка, дом вычистим и мебель переставим. Видал, чо? Переставит. Ага. Ну, и понюхала кулака. Баба должна знать свой шесток, не так ли?

— Выпейте, — процедил Эдам, вкладывая стаканчик в его скользкую ладонь.

— Выпить — мы завсегда.

Безгранично самоуверенный, Котай был крайне неприятным типом, но сегодня он разговаривал с Эдамом как-то особенно развязно. Он и лекарство заглотил шумно, издавая мерзкие хлюпающие звуки, будто хотел всосать в себя и стаканчик, а потом, утирая слюни и побежавшую по бороде струйку, сказал:

— А вы нами не гнушайтесь, господин врач. Мы вам можем хорошую-прехорошую службу сослужить, если попросите.

— О чём вы? — не веря своим ушам, выговорил Эдам, выписывающий в блокноте назначение. Его рука застыла в воздухе. О чём он может просить