Когда ее глаза скрыты защитными очками, люди прислушиваются к тому, что она говорит своим низким, глухим голосом. Они даже уступают ей дорогу. Некоторые поднимают вверх руки, давая тем самым понять, что сдаются. Они почти никогда не бегут. Большинство просто опускаются на колени, когда она этого требует, заложив руки за голову, не протестуя против пластиковых наручников.

Подразделение Шахед всегда прибывает без предупреждения, часто в темноте. Как-то раз мужчина плакал у ее ног, умоляя не убивать его. Ей стало неловко. Она попросила его встать, чтобы он снова мог быть мужчиной.

Она знает, каково унижение «на ощупь». Она знает это по тем дням, когда ее зарплата уже потрачена и она не может позволить себе заплатить за автобус и идет домой пешком – все полтора часа вдоль одной из гор, которые окружают Кабул, где на крутых склонах разбросаны глиняные хижины, которые так и грозятся сползти вниз при каждом сильном ливне. Здесь, наверху, нет электричества, нет отопления, очень слабое сотовое покрытие, и каждый горизонтальный слой земли подчеркивает классовое разделение. Чем выше, тем непривлекательнее земля, тем беднее жители. Именно здесь ложится зимой первый снег и дольше всего держится безжалостная летняя жара.

Все, кто селится так высоко над городом, прокладывают собственные дороги, сами ищут воду и – если могут себе это позволить – сооружают собственный источник электричества из перезаряжающихся аккумуляторов советских времен. Это место на социальной лестнице лишь на пару ступеней выше постоянных лагерей беженцев в пригородах Кабула, где спустя десятилетие после начала одной из крупнейших гуманитарных операций за жизнь этого поколения дети по-прежнему замерзают насмерть зимой{106}.

К обеду мы распаковываем три больших пакета – завернутые в фольгу кебабы и манты с мясным фаршем из ресторанчика по соседству с гостиницей, – после того как узнаем, что Надер присоединится к нам намного позже. Шахед становится немногословной, сидя на переливающемся зеленым ситцем диване. Только после того, как мы перебазируемся на пол, где садимся, скрестив ноги, и Сетарех снова дает мне указание заткнуться («У афганцев принято либо разговаривать, либо есть»), в выражении глаз Шахед мелькает намек на мягкость. Она ест молча. Потом просит сигарету. Вообще-то любую, но ей нравятся американские марки, которые кабульские торговцы именуют «дымными убийцами», как и написано на пачках. Она обнюхивает сигарету, потом проводит вдоль нее языком, прежде чем прикурить, чтобы она тлела медленнее, потом осматривает после каждой затяжки, чтобы увидеть, сколько еще осталось. На конце ее медленно формируется столбик пепла, который она стряхивает на пол, в толстый пакистанский ковер.

Встретиться с нами в ресторане было бы для нее сложнее, чем прийти в мою маленькую съемную комнатку. Случившийся сегодня инцидент с охраной мог бы разрастись до такой степени, после которой она не сумела бы сохранить хладнокровие. Она предпочитает постоянно носить с собой какую-нибудь маленькую штучку для самозащиты – как правило, нож. Мужчины с оружием – это повсеместная данность, но женщины с оружием – это провокация, одновременно общественная и социальная опасность. Не имеет значения, что она служащая полиции – это только усугубляет оскорбление. Женщина с оружием сводит на нет всю концепцию чести, согласно которой в защите нуждаются именно женщины.

И Шахед знает то, чему уже научил меня один из шведских дипломатов: лучший способ войти в любое кабульское заведение вооруженным – просто пройти через металлодетектор. Когда раздается писк, изображаешь приемлемую меру удивления, делаешь извиняющееся лицо – и тут же сдаешь пистолет, нож или сотовый телефон. После одобрительного и понимающего кивка охранника идешь прочь со вторым экземпляром оружия, спрятанным где-нибудь на теле. Гостя очень редко просят снова пройти через арку или подчиниться личному досмотру, заключающемуся в обхлопывании руками. И даже тогда небольшой нож можно с легкостью заткнуть под брюки в районе ягодиц, поскольку ладони сотрудников службы охраны – как мужчин, так и женщин – обычно туда не дотягиваются.

К тому времени как Надер присоединяется к нам за чаем, Шахед уже провела с нами весь курс обучения, пользуясь маленьким армейским ножом в моей косметичке. Свои собственные ножи – один на спине, другой пристегнутый к волосатой лодыжке – она достает редко.

В отличие от Захры и Шукрии, которые изолированы в своей среде как мужчины в женских телах, Надер и Шахед в последние несколько лет идут по своей взрослой жизни преимущественно вместе. Это помогло им выяснить, кто они есть. Обе убежденные мусульманки, они – каждая в отдельности – обратились к одному и тому же религиозному деятелю за советом, как строить отношения с Всевышним, ибо беспокоились, что Всевышний гневается на них за то, что они живут как мужчины. Но этот религиозный человек сказал каждой из них, что Всевышний на их стороне и что в этом вряд ли есть что-то необычное. Чтобы доказать свою точку зрения, он познакомил их друг с другом.

До того и Надер, и Шахед колебались в вере. Но теперь, будучи вместе, они решили, что по крайней мере в глазах Всевышнего они – не изгои, а его творение. Надер, которая только что прибыла на нашу встречу, соглашается, когда Шахед объясняет, к какому убеждению они обе пришли:

– Это Всевышний определил нашу судьбу. Это его решение – что мы такие. Он не создал нас как мужчин, но подарил нам все способности и сильные стороны мужчины.

Это имеет смысл для них обеих: Всевышний практичен и великодушен, и он хочет, чтобы кто-то заботился о семье. Когда рядом нет подходящего мужчины, Всевышний может возложить эту обязанность на женщину. Надер, у которой есть диплом Кабульского университета по исламским наукам, делает вывод:

– Мы никак не можем превратить себя полностью в мужчин или целиком в женщин. Но мы изо всех сил стараемся быть хорошими людьми перед Всевышним.

Их дружба – из разряда маловероятных: Надер принадлежит к высшему классу, а Шахед, хоть у нее и есть работа, ближе к низам общества. Ни одна из них изначально не принимала решения быть мужчиной, но теперь это единственное, что они умеют. Ребенком Шахед вызвалась работать вместе с отцом, который нанимался красить чужие дома. Талибан был у власти, и было проще и, безусловно, безопаснее для жизни, чтобы она сопровождала отца как его сын. Но друзья у нее появлялись редко. У детей бедняков не так уж много возможностей играть на улице или бродить по городу. Для Шахед роль мальчика заключалась в основном в работе. Когда она стала подростком, мальчишки стали ее побаиваться, а девочки сторонились. Бо́льшую часть своей взрослой жизни она жила в одном доме с матерью и сестрами. Ее братья ушли из семьи давным-давно, не способные найти работу или позволить себе на ком-то жениться.

– Это бедность сделала меня такой, – говорит она, проводя ладонями по щекам и телу.

Одновременно и мужская, и женская, ее внешность отличается андрогинной красотой, которая бросает вызов традиционному гендеру. У нее глаза необычного зеленого цвета, лицо время от времени освещается улыбкой. Когда Шахед слегка кривит верхнюю губу, кажется, что она способна подслушать мои мысли.