– Может, чаю пока, Адольф Иваныч? Пока хозяин-то не обернулся туда-сюда?

– Туда-сюда, это куда? – переспросил Цинк, продолжая рассматривать фотографию. – У него что, настолько срочное дело, по работе?

Та отмахнулась, хотя он этого и не видел:

– Да у него вся жизнь – срочное дело: как Первого орёлика запустил своего, так, считай, окончательно уж никакой жизни не осталось. До этого тоже была не сахар, но уж когда люди-то у него полетели, живые, то всё, началась тогда жизнь совсем уж бессонная, ни дня, ни ночи в простоте, любой миг – то понос, а то, как говорится, золотуха. То сплошные неполадки да неприятности, а то радости несусветные, и тоже бывало, сплошняком шли; а только сердце-то не железное, как эти ракеты его, само не чинится, а он от него больше отмахивается, чем беспокоится. Видите, даже сегодня, в такой страшный день, что-то там у них получилось, я сразу поняла по тому, как помощники его глазами делали. Вот, поехали разбираться, стало быть.

Цинк обернулся и с удивлением обнаружил вдруг, что Настя эта, до этого с головой укутанная в чёрную шаль, на самом деле вполне миловидная женщина приблизительно его лет, хотя и с несколько простецким выговором.

– Подождите, – слегка оторопев от услышанного, переспросил Цинк, – так он чем занимается, Павел-то ваш Сергеевич? Он разве не… – дальше нужное слово не подбиралось и он невольно заменил его ближайшими по смыслу, – … не в органах государственной власти трудится?

– Это в каких ещё органах? – искренне удивилась Настасья. – Он же ракеты в небо пускает всю жизнь, вам чего ж, Евгения разве не говорила об нём?

Цинк замер. Теперь ему, вероятно, следовало сесть и поразмыслить о том, в каком конкретно месте проходила граница его беспримерного идиотизма.

– Ну, я, если что, на кухне буду, – сообщила Настя, направляясь к выходу из гостиной, – крикните, коли понадоблюсь, или если чаю надумаете.

– Спасибо вам, Настенька, – вздрогнув, поблагодарил её Цинк, – я просто посижу тут пока, обожду Павла Сергеевича.

В углу помещался огромный, под зелёным сукном, старой работы письменный стол. На нём, кроме всякой всячины, массивного письменного прибора из прошлой жизни и небольшой пишущей машинки лежала стопка бумаг. Рядом – какие-то папки на тесёмках и просто листы по отдельности. Справа находилась ещё одна стопка, придавленная сверху другой пачкой, на этот раз рисовальной бумаги. Он подошёл, глянул. Это были акварели, выполненные явно детской рукой. Верхняя называлась «Фоксик летит на Луну». И ниже «Папочке от Авроши». Смешная мышиная мордочка в скафандровом шлеме улыбалась из иллюминатора высоченной ракеты, остриём нацеленной к звёздам.

Он протянул руку, взял рисунок. Было занятно и странно; ему показалось, что подбор цветов чем-то напоминает его собственные колористические предпочтения. Ну вот, к примеру, взять эту, болотного колера с редкими доливами неожиданно розового… Ну просто закат над спаслугорьевским болотом, любимым местом его первых художественных откровений. Или та, сине-голубая, уходящая краями в фиолет, совершенно неясного сюжета, но чрезвычайно увлекательная по самой идее. Это была внучка, которую Цинк не видел никогда, но уже знал, что имя ей Аврора.

Внезапно глаз его наткнулся на слова: «Е. Цинк. Эдельвейс-гора. Эссе», написанные в правом верхнем углу скромной папки, перехваченной тесёмками на двойной бантик. Адольф Иванович открыл – там лежал с десяток напечатанных на машинке листков. Он присел на диван, положил на колени, стал читать.

«Эдельвейс-гора»

Они летели, ожидая чуда, и чудо явилось…

– Смотри, – глазами он указал ей налево. Она повернула голову, – это и есть Аю-Даг, Медведь-гора, — улыбнулся он.

Гора, куполообразная и слегка приплюснутая, казалось, и на самом деле напоминала собой огромного медведя, наклонившегося к морю и пьющего из него солёную воду.

– Теперь понятно, почему «медведь» – кивнула она, прикрыв глаза. Ей снова показалось вдруг, что это сейчас не она, и не он, и не этот ревущий в ушах вертолёт, который раньше ей удавалось рассмотреть только на картинке, а сказка, но уже не придуманная, а настоящая, и что она попала в неё, открыв страницу на выбор, и оказалась здесь, в этом кусочке своей правдивой истории то ли про Золушку-дурнушку, ставшую принцессой, то ли про Машу и трёх медведей, одним из которых был сам он, её любимый и единственный мужчина, другим – его могучий вертолёт, несущий их к легендарной горе. Третьим же был этот огромный медвежий бугор. Ну а Машей была она, готовая любить всех своих медведей сразу и заодно прыгать от радости, просто так, от всего того, что подарила ей жизнь.

– Вот я и думаю, — улыбнулся он, – про этого медведя. Наверное, утомлённый долгими странствиями, зверь наклонился к воде и пил долго и жадно, да так по велению морского бога и застыл, превратившись в огромную гору.

– И? – она вскинула брови и с любопытством уставилась на него, ожидая продолжения.

– И? – задумчиво повторил он её вопрос, – и вот я думаю, что, если бы не встретил тебя, то, наверное, тоже, как этот медведь, застыл бы в какой-нибудь момент и остановился, насовсем.

Они были уже близко. Пилот кинул на него вопрошающий взгляд. Он понял, что тот имеет в виду, и подтвердил кивком, сказав:

– Площадку выбери поровней и слишком высоко не забирайся, мы сами хотим подняться немного, ножками…

– А что, сюда можно садиться? – удивилась она. – Мне говорили, тут заказник какой-то.

– Нам можно, – подмигнув пилоту, успокоил он её, – мы только цветочки местные понюхаем и сразу обратно.

Они сели в районе перешейка, между туловищем и головой медведя.

– Отдыхай, – сказал он пилоту, – часа три-четыре у тебя есть, – и увлёк её за собой, в сторону вершины. Они сразу попали в небольшую фисташковую рощу. Тут же в изобилии росли папоротники и ещё какие-то неизвестные травы причудливого вида, пробивающие себе дорогу сквозь каменистую россыпь. Поодаль тянулись высокие можжевельники, от которых исходил резкий, остро приправленный еловым духом аромат.

– Господи Боже, – прошептала она, – как же красиво жить на земле…

Он не ответил, только хмыкнул, затем подхватил её под руку и снова повел вперёд, в направлении высшей точки. Дальше было ещё любопытней: минут через сорок усиленной ходьбы начались деревья, высокие и не очень.