Она помолчала, переваривая услышанное. Спросила:

– Стало быть, всё напрасно?

– Что напрасно? – пожал плечами он, прекрасно поняв её вопрос, — почему напрасно?

Она всё ещё оставалась под впечатлением его слов, так её удививших, и теперь уже не знала, как следует к ним относиться: – Ну как же, ты ведь сам говоришь, что любой по существу прогресс приведёт человечество к краху и обеднению. Тогда зачем мы здесь, для чего ты мне с такой гордостью демонстрировал вчера все эти межзвёздные антенны, сигналы ниоткуда и в никуда, про Луну мечтал ещё полчаса назад, про высадку на неё нового Первого?

Он притянул её к себе и крепко прижал. Она уткнулась в него лицом и замерла.

– Мы здесь затем, чтобы приготовить на 8-е число очередной «Зенит», и мне плевать на прогресс как на философскую категорию, как, впрочем, и на регресс, будь и он неладен. Мне надо дело делать, а не думать про то, как избавить себя и других от любых печальных последствий моего труда. Пускай об этом заботятся другие, те, кому по должности положено, в Кремле, в ЦК «ихней» партии, в Совете профсоюзов или в Комитете за мир и дружбу между народами. И пока эволюция не закончилась и не начался процесс инволюции, я буду вламывать и пахать, я буду отправлять корабли туда, куда нужно, и ждать их возвращения обратно и я буду, как умею, противостоять любым негодяям и карьеристам, которые попытаются меня остановить в моём деле. Теперь нас двое, и это значит, что сейчас мне бороться с врагами будет вдвое проще. – И засмеялся, отведя лицо в сторону.

Только сейчас ей стало понятно, что всё то недолгое время, что они прожили вместе, она так и не научилась распознавать этого человека, всякий раз не зная с достоверностью, когда он говорит всерьёз, а когда слова его следует понимать как завуалированную, но всегда необидную ей шутку.

– Ну что, пойдём выше или будем возвращаться? – спросила она, поднявшись с земли и стряхнув с себя прилипшие к шортам сухие травинки.

– Нет, ещё немного, мы уже почти добрались, – загадочно ответил он и встал с земли вслед за ней. – Это был последний привал перед финалом нашего похода.

Они забирались всё выше и выше ещё минут пятнадцать, то преодолевая по пути высокий кустарник, то огибая непроходимую заросль очередного можжевельника, достающего верхушками своих расплющенных шершавых лап ей до пояса, а то продираясь сквозь непонятно откуда взявшийся лишайник, точь в точь напоминавший ей степной, каражакальский, что нередко присутствовал в живописных работах её отца одним лишь намёком, едва узнаваемым пятном, сделанным парой скупых мазков.

– Всё, пришли, – он остановился и кивнул головой, указывая ей на пространство перед ними. – Теперь смотри сама.

Она посмотрела – и увидела. А, увидев, остолбенела. Небольшая поляна в пологой части склона, что открылась её взору, со всех сторон была зажата буйной растительностью, затруднявшей проход. Однако это не помешало ей сразу обнаружить чудо – цветы, которые теперь уже невозможно было спутать ни с какими другими. Поляна эта, почти ровная и ничем не заросшая, кроме мелкой, потускневшей от жары травы, выглядела так, словно её целиком вырезали из страницы детской сказки, оживили и, бережно перенеся в эту гористую местность, врастили в живую природу. Так не должно было быть, но так было.

Белые звездочки эдельвейсов, распахнутые настежь, призывно торчали тут и там, заполняя собой всё пространство. Их было много, так много, что букет, который можно было из них собрать, не унёс бы на своих плечах никакой сказочный богатырь.

– Давай мы не станем их рвать, – прошептала она, – они слишком прекрасны, чтобы вот так просто взять и умереть в один час. Мы просто на них посмотрим, и всё. Это само по себе будет восхитительно, потом я буду это вспоминать. Они будут жить дальше, а я – помнить, что они живые, ладно? – Она обернулась к нему: – Спасибо тебе, любимый, я оценила, правда.

– Не настолько я романтик, милая, – отозвался он, – у меня есть ещё пожелания чисто практического свойства, – и снова коснулся мизинцем кончика своего носа. Она вопросительно посмотрела на него, однако он не дал ей спросить, опередил, сказал сам: – Вот на этой поляне ты меня закопаешь… – И глянул ей в глаза, внимательно и серьёзно. – Договорились?

– В каком смысле? – искренне не поняла она. – Кого закопать, кто закопает?

– Урночку, — ответил он, – с моим прахом. А ещё лучше, просто разбросай этот дурацкий пепел по всей поляне, сыпь прямо на эти эдельвейсы, сверху вниз и по сторонам, как сеятель, на звёздочки эти мохнатые – им подкормка, а мне приятно. Буду обитать себе тут помаленьку, сначала с этих самых звёздочек стану на большие пялиться по ночам, ну а уж потом, как насмотрюсь, в землю эту медвежью впитаюсь: всё лучше, чем в кирпиче кремлёвском скучать. — И снова посмотрел на неё, внимательно и спокойно, не давая ей своим пристальным взглядом даже малого повода заподозрить его в очередной иронии, которую она постепенно научилась понимать: – Сделаешь для меня, ладно? Не разрешай им меня — в стену, ты теперь имеешь законное право, не хочу я с ними в одном месте бок о бок, понимаешь? Ну, не нравится мне всё это, не по-божески: хоть Он есть, а хоть бы и нету Его, сердешного. А ты… ты будешь сюда добираться время от времени, навещать меня. И это, поверь, будет лучшая мне память, в этом тихом прекрасном месте: без воя, гимнов и дурных речёвок.

Она почему-то не разрешила себе ответно поёрничать или обратить всё в шутку: вероятно, что-то ей тогда в словах его показалось важным для него самого, хотя и были высказаны они в его обычной, чуть насмешливой манере. Взгляд, однако, говорил об ином, и взгляду она поверила.

– Сюда, так сюда, – улыбнулась она, – как скажешь, милый…

– Когда-то я другое задумал, если уж быть честным до конца, – задумчиво проговорил он. – Подумал, если при жизни на Луне высадимся, попрошу их там же и закопать его, пепелок мой, когда окочурюсь: просто ямку вырыть да сыпануть туда – они же там всё равно ещё одну кирпичную стенку не построят, слишком много чести для одной человечьей единицы; жил себе безымянным и уйду таким же, – и он засмеялся, заливчато, как умел это делать, когда ему было хорошо, откинув назад голову на короткой мощной шее. – И тебе же самой проще: не понадобится лишний раз таскаться сюда, на медведя этого забираться, полянку прибирать… – внезапно он перестал смеяться, откинулся на спину, помолчал… – Знаешь, у меня в подчинении тысячи людей, а только я ведь, по большому счёту, всю свою жизнь провёл один. При этом, как ты понимаешь, мне редко доводилось оставаться в одиночестве, но всё равно я всегда был один. Друзей ведь тоже нет, только преданные единомышленники, соратники по главному делу, те, кому я доверяю больше остальных… – он пожевал травинку. – Люди не из космоса перестали мне быть интересны, а друзья… дружба с коллегами по делу, которому служишь, страшит, друзьям ведь труднее приказывать… Друзей надо просто любить, ни за что… а уже не получается, иногда не любить хочется, а убить… Вот только ребят своих, орёликов, всё равно люблю как ненормальный, каждого, кого сам отправил и сам же встретил уже на земле. Чёрт, бывает, удивляюсь: чего я голову забиваю себе мусором ненужным? Знаю, помню про каждого всё, — когда родился, женился, как маму зовут, сколько лет сынишке и как его дразнят во дворе, где шрам под ребром получил, в каком году с какого забора свалился, и всякую такую ерунду – ничего не могу с собой поделать, так уж башка устроена: запоминает нужное и ненужное… — Он перевернулся на живот и прижался щекой к траве. – И они меня любят, мальчишки мои, я для них кумир… я им говорил: вот они, шесть «Востоков», и вы все у меня полетите, орёлики мои; и они верили, и сейчас продолжают верить, всем отрядом, потому что я обещал, и они на самом деле летали. Только с Лялей одной не сошлось у меня, не мой она человек оказалась, рот свой открыла поганый и… А-а, не хочу об этом, Бог с ней, она своё отлетала, пусть теперь сливки до конца жизни снимает, мне всё равно, она для меня больше никто. А остальные… они все дети мои, я им говорю, хлопцы, у меня нет детей, вы и есть мои сыновья. А они мне в ответ, но не впрямую, а больше меж собой, – батя, мол, отец, родитель наш. Знаешь, как приятно, когда до ушей такое долетает…