Внезапно пошёл снег, довольно неожиданный для начала апреля, однако уже с самого утра, как только его самолёт, идя на посадку, пробил зону облачности и свет над открывшейся землёй стал пасмурней, чем был над облаками, Адольф Иванович знал, что и остаток этого страшного дня не станет ясным и погожим. Снег, что редкими рыхлыми хлопьями начал быстро покрывать Донской асфальт и так же стремительно таять, не успев даже мало выбелить твёрдый наст, таял бы теперь и на лице его Женюры, таком же холодном, как и вся эта могильная земля.

– Не надо, – ответил он за Царёва, – катите так, внутри откроем.

Те недоуменно взглянули на Главного, но Павел Сергеевич согласно кивнул, и они медленно покатили гроб к дверям крематория. Внезапно женщина, что была с ними, завыла и обхватила горло руками.

– Женюшка, Женюшка ты наша-а…

– Притормози, Настасья, – едва слышно бросил в её сторону Царёв, – здесь будем прощаться, все истерики и причитания оставь, пожалуйста, на потом.

Они зашли – всё уже было готово к траурной церемонии. Тётка, отчасти напоминавшая внешним видом ту, что когда-то расписывала супругов Царёвых во Владиленинске, смотрела строго и сочувственно – ей уже сказали нужные слова, и теперь она просто уважительно дожидалась своей короткой роли.

С гроба сняли крышку, и он увидел её. Дочь, одетая в строгий костюм и шейный платок, лежала, будто вот-вот собиралась очнуться от глубокого, затяжного сна. И если бы не следы ожогов на её лице, загримированных хотя и тщательно, но не целиком, можно было вновь подумать, что страшное наваждение продолжается.

Принесли цветы, стали укладывать внутрь гроба, сбоку и поверх тела дочери. В этот момент Цинк понял вдруг, что он даже не подумал о цветах, придя прощаться с Женюрой с пустыми руками, без всего. Однако теперь ему даже не было стыдно, было хуже: было – никак, пусто, бездонно, черно, и это означало, что он и сам такой же по существу неживой, как и его мёртвая дочь.

– Уважаемые родные и близкие, – произнесла тётка трагическим голосом, – прощайтесь, пожалуйста… – и отступила чуть в сторону.

Он подошёл, склонился над её лицом и заплакал, так же безмолвно, какой была и тоска его, с которой жил он все эти годы, думая о дочери, о себе и о том, за что его так не полюбила эта проклятая жизнь. Потом прикоснулся губами к холодному лбу, губам, к рукам, сложенным на груди, и, отойдя, на два шага в сторону, замер, уступая место остальным. Всё было кончено, говорить слова – незачем и невозможно, как и не для чего больше было жить, в принципе, – сегодня, завтра или когда-либо ещё.

Он развернулся и пошёл на выход, не хотел смотреть, как будет с ней прощаться он, его непонятные сопровождающие и эта женщина, почему-то всё время пытающаяся пригасить свои рыдания, время от времени переходящие в слабый вой.

У дверей задержался, передумав. Обернулся. И теперь просто молча стоял, наблюдая за тем, как что-то шептал, склонившись над женой, этот Павел Сергеевич, как целовал её в губы, как стоял, согнувшись над гробом, не в силах оторвать от неё взгляда… Как потом всё же дала себе волю эта женщина, как заголосила, не сдержавшись, когда наложили крышку гроба и стали заколачивать по углам… Как те трое, державшиеся чуть поодаль, внимательно следили за происходящим, готовые каждую минуту оказать нужную помощь.

Раздалась траурная мелодия, он качнулся, сдвинулся с места и медленно приблизился к постаменту с гробом. В тот же момент постамент начал опускаться вниз. Через несколько секунд матерчатые створки, перекрывающие собой дорогу в печь, разжались и стянулись. Музыка закончилась.

– Пойдёмте на воздух, – произнёс Павел Сергеевич, положив руку Цинку на плечо, – там и поговорим, если вы не против.

Рыдающую Настасью, поддерживая под руки, трое сопровождающих повели на выход с территории. Тесть и зять присели на скамейку тут же, недалеко от здания крематория.

– Какие у вас планы, Адольф Иванович? – спросил Царёв, приложив платок к воспалённым глазам. – Просто я думаю, нам в любом случае не мешает поговорить не наспех. Ну и, кроме того, я не имею права не сказать вам о вашей внучке. О том, что с ней случилось.

Цинк вскинул глаза:

– Я даже не знаю, как её зовут… А планы… Обратного билета нет пока, так что… и планов, стало быть, нет. Кончились мои планы.

– Я должен уехать часа на два, Адольф Иванович, после этого будут поминки, у нас дома: только свои, ближние люди, несколько человек. Я сейчас завезу вас к нам, там Настасья о вас позаботится, наша помощница по хозяйству, а я вернусь и помянем Евгению. – Цинк молчал. Царёв встал, кивнул в сторону ворот: – Пойдёмте, нас ждут.

Они вышли с территории монастыря, и он дал короткую отмашку рукой. Подъехала огромная чёрная «Чайка», и водитель, проворно выскочив, услужливо распахнул перед ними дверь. Они сели, и через какое-то время машина затормозила у высотки на Котельнической набережной.

– Настя, поручаю тебе Адольфа Ивановича, позаботься о нём, и можешь всё уже готовить, я скоро буду, – распорядился Павел Сергеевич. Неожиданно Цинк ощутил, какая сила исходит из этого человека: от поворота его головы, посаженной на короткую мощную шею, от голоса, которым произнёс он самые обычные слова, от всего облика.

Они с Настасьей вышли, машина с остальными уехала. Потрясения не было, ни от «Чайки» этой, ни от сталинской высотки: слишком всё перемешалось в голове его, всё, включая страшную потерю, собственное отчаяние, многолетнюю заглазную ненависть к неизвестному родственнику, всем этим атрибутам его подлой начальственной власти, мёртвое лицо Женюры, чёрные створки смертельной дороги вниз, проплешины на подмосковных полях, апрельский снег, которого не ждали, плач посторонней женщины, что завела его в огромную квартиру, шмыгнув носом и проговорила, пока он снимал плащ:

– Я ж вас знаю давно, Адольф Иваныч, мне Евгения Адольфовна ещё когда про вас рассказывала, какой вы художник у неё хороший и про остальное, как жили там сначала, в степи, а после уже в городе.

Он молча кивнул, никак особенно не отреагировав на её слова, тем более что глаза у неё снова намокли, и она, указав ему рукой на гостиную, пошла умыть лицо. Он зашёл, куда было велено, и оказался в огромной гостиной с тремя высокими окнами, через которые был превосходно виден Кремль. «Ну, ясное дело, – подумал Цинк, – так им, наверно, положено: кому-то Кремлём любоваться, а кому – промзоной в степном варианте».

Однако что-то не сходилось – так он чувствовал, хотя объяснения этому пока не находил. И тут он увидел. Вернее, рассмотрел уже не в проброс, а вполне осмысленно, когда протёр запотевшие очки и завершил исследовать взглядом панораму окружавшего его пространства. Это не было картиной, хотя на первый взгляд могло показаться, что этот чёрно-белый квадрат, старательно и с документальной точностью выписанный, представляет собой неброскую живописную работу на холсте, туго натянутом на подрамник, которому так и не нашлось походящей рамы. Картиной нельзя было признать и классический портрет хозяина дома, висевший рядом, слева от неё. Тот был уже в широкой золочёной раме и выполнен не без явных излишеств как по ремеслу, так и по обрамлению. Он подошёл ближе и вгляделся в первую работу. Это оказалась многократно увеличенная и наклеенная на твёрдую основу фотография стартующего ракетоносителя. Нос его был устремлён в небо, а из сопел ракеты вырывалось мощное пламя. Вошла Настасья, поинтересовалась: