— Ну, лейтенант, с тобой не соскучишься! — хлопнул себя по колену Вострецов. — Дальше в лес — больше дров! Ты хоть солдатам все это о себе расскажи!

— Зачем? Слова…

— Так ведь слово у политрука вроде бы основное оружие. А из тебя каждую фразу клещами тащить приходится. Редкий случай, чтобы политработник — такой вот молчун!

— Лучше одно маленькое дело, чем сто слов.

— Ну, слова тоже требуются, — не согласился Вострецов. — В трудной обстановке завернешь покруче — людям сразу веселее становится.

— Насчет твоих «завертываний» мы еще потолкуем, — нахмурился тогда Тургин-Заярный.

А Вострецов подумал: «Да, с характером замполит. И вежлив, и голоса никогда не повысит, а от своего — ни на шаг!»

6

Молодой хазареец, именовавший себя Сулейманом, считался среди моджахединов удачливым командиром. Первый раз он пришел из Пакистана в Афганистан рядовым, а затем привел группу, и вот теперь ему был доверен целый отряд. В общей сложности около года тайком орудовал он на родной земле, но никогда Центр не проявлял такого внимания к действиям отрядов их зоны, как сейчас. После радиограммы, отправленной по настоянию Абдула Махмата, на радиостанции под Пешаваром словно прорвало плотину. Обычно раз в неделю приходила оттуда короткая шифровка с указаниями, а теперь Центр вызывал отрядную станцию чуть ли не каждый час, передавал тексты, расшифровывать которые мог только Махмат. И чем больше их поступало, тем раздраженнее становился городской гость.

Центр отреагировал на донесение Махмата не только быстро, но и слишком уж бурно. Запросы, уточнения, распоряжения поступали одно за другим, словно Махмат был тут, в Афганистане, всемогущ, знал все замыслы афганского и советского командования, мог противостоять этим замыслам. Абдул Махмат подозревал, что Центр специально демонстрирует свою активность, чтобы руководителей в Пешаваре не обвинили в бездеятельности. Но кто мог обвинить? Лишь тот, кто платит, кто поставляет оружие!

Махмат не знал, что его сообщение вызвало переполох в одном из руководящих ведомств большой заокеанской страны. Именно в этом ведомстве родился замысел акции, которую вот уже несколько месяцев последовательно осуществляли моджахедины в Загорной провинции. Акция эта должна была получить широкое политическое звучание. Вскоре туда, в труднодоступную провинцию, намечено было переправить группу журналистов из различных, в том числе из неприсоединившихся, стран. Пусть своими глазами увидят, до какого разорения, до какой нищеты довела афганских крестьян революция. Заброшенные поля, опустевшие жилища, истощенные голодом люди. Пусть журналисты расскажут об этом читателям всего мира, опубликуют фотоснимки, запустят телевизионные репортажи. Более того, в строгой тайне готовилась инсценировка, которая убедила бы журналистов, что для уничтожения посевов применялись советские ядохимикаты, отравляющие вещества. И уже подбиралась за океаном группа журналистов, все чаще, словно бы случайно, прорывались на печатные страницы потрясающие сообщения о голоде, о массовой гибели афганских крестьян. Но это были пока пристрелочные выпады. Главная сенсация — впереди. Оставалось лишь раздуть до предела начавшуюся кампанию. И вот теперь столь удачно развивавшаяся акция — под угрозой срыва!

Из тех немалых средств, которые Соединенные Штаты бросили для разжигания войны в Афганистане, распорядители кровавых кредитов не пожалели бы по крайней мере несколько миллионов, чтобы сорвать доставку зерна голодающим крестьянам. Вот и летели из-за океана гневные требования в руководящий центр моджахединов, а оттуда шли радиограммы в отряд Сулеймана, к Абдулу Махмату. В самой длинной из радиограмм сказано было так: русские везут в Загорную провинцию нашу гибель. Если крестьяне получат рис, потом ни один моджахедин не появится в тех краях, влияние борцов за веру будет полностью подорвано и сокрушено…

Что еще мог предпринять Махмат? Он нес в этой обстановке самую тяжелую ношу. Он был исполнителем указаний, а это хуже всего. Он был готов к угрозам из Центра, к открытому бою с противником, даже к бою, не обещавшему удачи. Ко многому был готов, но только не к тому, что произошло. Русская колонна не появилась…

В то утро, когда, по расчетам Махмата, должны были подойти советские грузовики с рисом, в кишлаки предгорья с громкой музыкой, привлекавшей людей, прибыл боевой агитационный отряд. Сначала наблюдатели моджахединов приняли его за ожидаемую колонну. Три десятка боевых, специальных и грузовых машин растянулись вдоль шоссе более чем на километр. Но недоразумение вскоре выяснилось. Агитационный отряд продвигался от кишлака к кишлаку, проводя собрания жителей, занимаясь своими делами, а советской колонны все не было.

Пролетел день, наступила ночь, на дороге прекратилось движение. И тут Махмат пал духом, почувствовав себя обманутым. Что могло случиться? Ошиблись осведомители, которых он считал надежными: приняли рейд БАО за рейс по спасению голодающих? Или это специальная дезинформация, рассчитанная на то, чтобы раскрыть агентуру моджахединов? Или слишком плоха погода на Дальнем перевале и снежные заносы заставили русских отказаться от своего намерения?

Как бы там ни было, если колонна не появится, отвечать будет прежде всего он, Абдул Мехмат. За ненадежную работу агентов, за ложную тревогу, за то, что мины разрушат шоссе на Ближнем перевале: этой дорогой чаще пользуются сами моджахедины, чем афганские или советские войска. И еще хуже: его могут заподозрить в обмане, в предательстве, и уж тогда не сносить головы. Руководители в Пешаваре беспощадны к отступникам, а руки у них длинные. Уж он-то знает…

Прежде всего — не расслабляться, выяснить обстановку. Рано, рано ухмыляется молодом Сулейман, потомок презренных рабов хазарейцев! Плохо он знает, на что способен Абдул Махмат. Эта усмешка дорого обойдется ему, едва оперившемуся и слишком самоуверенному командиру. Сейчас Махмат приоткроет перед ним западню.

— Гебе известно, кого заранее предупреждают о прохождении военных колонн?

— Об этом знают начальники дорожных постов, контрольно-пропускных пунктов. Помощники начальников.

— Вот здесь — один из крупных постов, — ткнул пальцем в карту Махмат.

— Я не хотел бы идти туда, — понял его Сулейман.

— Ты боишься? — насмешливо прищурился Махмат. — Боишься неверных?

— Там неподалеку кишлак, в котором я жил. Меня могут узнать.

— Кто? Люди Гульбеддина[8] прошлись в тех местах железной метлой. Они сожгли даже мечеть, чего могли бы и не делать.

— Мечеть сгорела сама, — возразил Сулейман, озираясь: даже упоминать грозное имя безжалостного начальника, не вознося хвалу, боялись моджахедины. — Мечеть сгорела, а жители остались. Немного, но есть.

— Мы постараемся сделать все быстро. Между казармой и постом есть постройка, в которой отдыхает капитан с двумя-тремя сарбазами. Попробуем захватить его. Я бывал там и знаю, как подобраться к дому. Есть ложбина с северной стороны. Я сам поведу вас! — Махмат испытующе смотрел на молодого командира.

— Когда?

— Готовь людей, выступаем