— Как вы сказали? — переспросил тот.

— Я говорю, неужели эта девушка командовала целой преступной бандой? — повторил судья.

Сосед посмотрел на него бесцветными глазами. Иногда в конце концов до него дошло, что от него хотят одобрительного ответа, он с готовностью сказал:

— Разумеется, она была душой всей группы. Отпетая девица. Чехи все такие!

Он снова уставился в окно, и его одутловатое лицо приобрело мечтательное выражение.

— Она похожа на цыганку, — прошептал он.

Его коллега кивнул:

— Да, но это же чехи!

Судьи покинули зал — суд удалился на совещание.

Зрители остались на своих местах в ожидании большой сенсации. Зашелестела бумага, люди начали жевать свои бутерброды.

— Как вы думаете, каким будет приговор? — спрашивает кто-то сквозь шорох бумаги.

— Этим парням, разумеется, виселицу, а девушке — двадцать — двадцать пять лет.

— Исключено! Наша имперская юстиция не осуждает женщин так строго.

— Но не забывайте, дорогая пани, что сейчас идет война. И действуют военные законы.

Когда судьи вернулись, в зале установилась тишина, как бывает, когда в театре поднимается занавес перед последним актом.

Обвиняемые — три парня и одна девушка — выстраиваются в ряд.

— Именем рейха!..

Все встали, чтобы выслушать приговор.

— Лишение гражданских прав… Конфискация всего имущества… — резкие слова больно ударили по сердцу матери. Она взглянула на отца. Йозеф сидел бледный, белее стены. Какие нестойкие мужчины!

— Ну не имеет права голосовать, — вздохнула мать, — это еще не так страшно.

Йозеф уставился на нее тупым взглядом. Он потерял дар речи, сердце его окаменело. Он не способен думать, действовать. А мать, счастливая и спокойная, улыбалась.

Подожди, суровая действительность, не спеши, пощади немного материнское сердце, не наноси ему смертельной раны!

— Ты не знаешь?

Глаза у нее пока счастливые, полные надежды.

— А что? Что такое?

Они потемнели от испуга. Неужели придет несчастье? Неужели повторится то, что было тринадцать лет назад? Им тогда сказали: «Ей уже лучше». А потом…

Фанушка!

— Что с ней?

В глазах матери — удивление, испуг, отчаяние…

— Ведь она будет казнена…

Слова, которые дошли до ее сознания, стали расти, как снежный ком. Но только одна-единственная мысль, ставшая жгучей, как огонь, билась в голове: «Казнена… казнена…» Не может быть, не может быть! Сердце, и без того тяжелое, как камень, становилось все тяжелее и тяжелее, грудь сдавило, в висках стучало.

Но их ребенок пока еще здесь, хоть и в наручниках.

Нет, это не наручники, это бабушка Цибулкова, выкупав новорожденную, закутала ее и к повивальнику прикрепила четки. Передала девочку сначала матери, потом отцу, а затем всем остальным родным.

Приветствую тебя, мой дорогой ребенок! Господь бог посылает нам тебя на радость и заботы!

Был тогда Зеленый четверг, и люди возвращались из костела. Роженице для подкрепления сварили курицу, и даже гости остались довольны обедом.

Садитесь, добрые люди, к нашему столу и покушайте с нами!

Но как они будут есть, если у них связаны руки?

Судебный зал уже пуст, все зрители разошлись. Здесь остались лишь осужденные со своими несчастными родителями и охранники.

Из материнских глаз льются тяжелые слезы, растекаясь по щекам, которые еще недавно были гладкими и цветущими. Теперь это дорогое лицо сморщилось, как яблоко после зимы, а в темных волосах появились серебряные нити. На лицо, которое после урожайного лета должно было спокойно и счастливо пережить осень, преждевременно дохнула зима.

42

Никто не поверил бы, что в такой маленькой камере может быть столько пыли. На столе какие-то перья. В носу щекочет, глаза слезятся. Не с кем поговорить, некому довериться, и в душу неудержимо вползает страх.

Здесь нет допросов с ударами по лицу, здесь не бьют дубинками или кованой обувью, и все-таки тут хуже, чем в Цейле. Там Марушка после каждого допроса возвращалась к своим друзьям. Руки Иржины с готовностью прикладывали к ее израненной спине холодные компрессы. Остальные женщины подбадривали ее и поддерживали взглядами. С ними она делилась всем, что присылали из дома, им несла свою радость и горе. Здесь же ей не с кем общаться. Она одна в одиночной камере номер 62, предназначенной для смертников.

Приближался волшебный рождественский щедрый вечер. Было ли Марушке хуже год назад на Панкраце, когда она с еловой веточкой в руке только вступила на путь страданий? Приближался конец ее жизни. Сколько ей еще осталось жить?

Пятница была днем казней, и в этот день любой из приговоренных мог быть казнен. Те из них, кто пережил этот день, могли уверенно рассчитывать еще на целую неделю. В том году рождественский вечер приходился на четверг. Возможно, фашисты не станут казнить под рождество? Они же верующие… А в следующую пятницу будет Новый год!

К новому, 1943 году пани старшая надзирательница прислала каждой заключенной ломтик хлеба с куском жареного гуся. И еще одну пятницу пережила Марушка. В тот день она получила от матери отчаянное письмо с просьбой не отказываться от соборования:

«Исполни мое желание, дитя мое, и я понесу на себе этот крест мучений до смертного одра».

Через несколько дней мать, отец и Бетушка приехали к Марушке. Они сели за длинным столом, между ними устроился строгий, официальный переводчик. Надзирательница ушла, они остались в помещении одни, но строгие правила не разрешали им приблизиться друг к другу.

— Я умру, если ты не выполнишь мою просьбу, — проговорила мать и умоляюще посмотрела на дочь. В эту минуту Марушка вспомнила, как во Врбовцах они вместе бродили несколько часов по лесу молча. Тогда они понимали друг друга.

Согласиться с просьбой матери?

В последнее время Марушка много думала о жизни. Она получила от пани Нойбертовой несколько симпатичных солдатиков и хотела передать их Йожинеку. Мысленно она уже видела, как братишка радуется, играя с ними в длинные зимние вечера. В ней проснулось и чисто женское желание. Соррел ждала ребенка. Марушке тоже хотелось бы когда-нибудь воспитывать собственных детей.

Она протянула сверточек матери, но переводчик запротестовал:

— Это запрещено!

— Пани старшая надзирательница разрешила! — возразила Марушка.

Переводчик замолчал. Возможно, это и так, начальство наверху иногда проявляет странные капризы. Он бдительно следил, как бы они не передали вместе с подарком и записку.

Руки родителей и дочери соединились. Сколько любви, выстраданной нежности можно передать одним прикосновением! Может быть, это прикосновение последнее.

— Нет, я больше не буду сюда приезжать, — сказал отец, когда свидание окончилось. — У меня нервы не выдерживают. Смотрю на нее и думаю о том, что, возможно, завтра она уже будет мертвой.

А Марушка все больше мечтала о жизни.

И