– Парадокс, – посетовал Марин, – из античного искусства человечество черпает образцы, признает его классикой, но при этом осуждает поведение людей античной эпохи, которое и рождало эти образцы, делало их востребованными. Лицемерно не признает и порицает ту самую почву, на которой произрастает высокое искусство. Ты знаешь, что в Древней Греции гомосексуальные связи были институционализированы? И боги олимпийские позволяли себе, и люди. В Спарте, например, каждому юноше полагалось иметь «поклонника», который отвечал за его воспитание и штрафовался за его провинности.

А если он просто не может решить для себя, в каком качестве ему больше нужен Марин: отец или… все? Одно исключало другое. Залевский готов был стать для него почти всем. Но оказалось, что этого человека можно любить только на его условиях. И, возможно, потом, когда условия будут приняты и в точности соблюдены, тогда и воспоследует награда… Да, он жил ожиданием вознаграждения за свою любовь. И почему он, Залевский, до сих пор ищет опору, поддержку в истории, мифологии, литературе, если лучшим, самым убедительным доказательством легитимности и природности существования таких, как он, служат его собственные чувства? Десять процентов особенных в любой популяции, не только в человеческой. Природа регулирует, сообразуясь со своими закономерностями рождаемости, кормов и прочего. «Это ваш выбор», слышит он. У него нет выбора! Это все равно что сказать чернокожему: «это ваш выбор»!

– Господи, я когда-нибудь стану свободным?

О чем он? О чем он думал перед тем, как задал вопрос? Он хотел стать свободным от собственных терзаний? Свободу распоряжаться своей жизнью, выстраивать ее по своему вкусу и в соответствии со своими желаниями, дают только деньги. Он – об этом?

– Ты рассчитываешь получить ответ от самого Господа? – спросил Залевский. – Или удовлетворишься опосредованным? Я тебе открою один секрет: у тебя может быть столько свободы, сколько ты захочешь себе позволить. Понимаешь? Ты сам!

Он сказал слишком много или слишком мало? Выстраданная когда-то Залевским теория досадным образом расходилась с практикой.

– Один мудрый китаец сказал: если ты не можешь одолеть тревогу в своей душе, ты никогда не станешь свободным, – поделился он с парнем.

Залевский ничего не мог с собой поделать: в этом человеке он видел двоих. Один манил, другой не подпускал. Быть может, мальчишка не до конца понимал, не в полной мере принимал себя. Или обманывал себя. И, возможно, ему, Марину следовало быть решительней. Хотя бы сделать первый шаг. Не бояться, что не будет принят. Но если он ошибается, и мальчишка ищет в нем только отца, то их обоих ждет полное крушение надежд. Или этот парень – одна сплошная обманка. Очень искренняя.

Наверное, правильнее было бы сформулировать иначе: каждый может позволить себе столько свободы, сколько может выдержать, не разрушаясь. Хореограф, пожалуй, как никто понимал, что в каждом человеке сокрыто множество сущностей. И если какой-либо человек производит впечатление натуры цельной, это, скорее всего, результат неизменных обстоятельств, в которых он пребывает. Но стоит только им измениться, как сущности полезут из человека, словно руки, ищущие, за что зацепиться и как приспособиться. Так сколько человек может позволить себе свободы и как долго сможет выдержать необходимость изменять самому себе, не разрушаясь?

Он понимал суть той невидимой стены, которую возвел его спутник между ними. Просто она была прозрачной, и Марин не сразу заметил ее. Но ему казалось, что болезненные для него отношения между ними можно изменить: стоит только поработать над обстоятельствами. Он же не просто хореограф. Он – режиссер-постановщик. Ему дано создавать новые миры, а не просто менять обстоятельства.

День прошел бездарно. В том смысле, что не принес даров. Ларец захлопнулся и не искрил самоцветами. Поблекли краски, море перестало быть живой стихией и стало просто водой, солнце не озаряло, а утомительно жарило, пока его не прогнала ночь.

– Ты будешь скучать по мне, – не то сказал, не то спросил мальчишка, заглянув Марину в глаза. И не дождавшись реакции, ушел спать, оставив хореографа в недоумении. С чего он взял? К чему вообще сказал или спросил? Он решил покинуть Залевского, вернувшись в Москву, или наоборот – сам готовится к возможной потере? Очередной. Что-то крутит в своей голове, мечется, ищет оправдания. Себе? Марину?

Ночью Залевский понял, что уже скучает так, что сводит скулы, что едва сможет дожить до рассвета. Ждет его, еще сонного, смешного и трогательного, с влажными прядями волос, пахнущего зубной пастой. Нежно грубого. Сильного, но остро нуждающегося в поддержке. И почему-то – недоступного. Помнил: жался к нему и бил локтем меж ребер. Словно – его, плоть от плоти, недоласканный – свернуться клубком и припасть, спрятаться. Один из нас или один из них? Он со страхом подумал о том, что когда-нибудь не дождется. Однажды этот человек пропадет из его жизненного пространства. В возникшем вакууме Марину станет нечем дышать, и он задохнется.

Ресторанчик оказался уютным и даже чистеньким, насколько это вообще возможно в Индии. Кухня радовала разнообразием и виртуозным исполнением, персонал был приветлив и сноровист. Беседа текла неторопливо. Мальчишка поинтересовался, есть ли у Марина спонсор, или театр зарабатывает самостоятельно. Залевский пустился в рассуждения о том, что театр – это очень дорого – костюмы, декорации, зарплаты артистам и техперсоналу, аренда помещения, свет, звук и прочее. Но похвастался, что театр содержит никакой не спонсор, а настоящий меценат. На вопрос о разнице ответил, что меценат – это состояние души и уровень культуры, и с меценатом им повезло. Собеседник поднимал брови, понимающе кивал: да, меценат – это счастье. Это значит, что тебя не просто содержат, а любят. Завидовал очень.

Поздний обед плавно перетекал в ужин. И уже никуда не хотелось идти из-под простодушных тряпичных абажуров со слониками. Попросили кальян. Мысли становились длинными и тягучими, цеплялись одна за другую, а потом улетали вместе с легким облачком ароматного дыма. Мальчишка был непривычно расслаблен, вальяжен. В нем было столько особого шарма, что Марин готов был умереть на месте от эстетического оргазма. Похоже, парню нравилась роль предмета роскоши. Недоступной роскоши. Только для избранных. И Марин, вероятно, не входил в их число. Но кто же тогда, если не он? Или этот человек вновь дразнит его?

Каждый думал о своем. Молчалось вдвоем вполне комфортно. Залевский очень ценил людей, с которыми можно помолчать. В памяти всплыл недавний скандально откровенный фотосет мальчишки. Марин помнил себя в его возрасте: он же тогда думать больше ни о чем не мог, кроме секса.

– Скажи, ты собираешься вывалить те снимки в интернет?

– Конечно. А для чего я это делал? Ты же не думаешь, что с целью тебя возбудить? – усмехнулся он.

Паршивец, разозлился Марин, чувствовал, что заливается краской.

– Именно это я и подумал. Меня еще никто так нагло не использовал. Не по назначению, – небрежно бросил он.

– Ну, извини, я не хотел, – сказал мальчишка.