Марин нашел своего спутника на пляже и не сразу узнал. С прибрежного склона смотрел он на профиль парня, стоявшего на берегу в застегнутом на все пуговицы джинсовом жилете, сложив за спиной руки в замок. Его волосы были собраны в смешной торчащий «хвостик», а непослушные пряди над высоким, так и не загоревшим лбом придерживались очками. Он всматривался в волны и словно прислушивался к себе. Только на берегу океана можно так смотреть: вдаль и внутрь себя одновременно. Залевского вдруг поразила отлично развитая грудная клетка – инструмент звукоизвлечения, развернутые рельефные плечи, мощная шея… Где все это было раньше? Как он мог этого не заметить? Неужели эти две недели так преобразили его? Стоявший на берегу человек больше ничем не походил на подростка. Другая стать, другая повадка. Не было больше никакого андрогина. Даже лицо стало совершенно иным. Наваждение. Удивительная мутация на уровне эфирного тела, которое вдруг проявилось из одного только отчаянного желания, и закрыло собой физическое. Больше нечем объяснить необъяснимое.

В этот момент хореограф ни за что не взялся бы гадать, о чем думает этот, почти незнакомый ему, человек. Хрустальная нежность улетучилась, уступив место чему-то твердому, монолитному. Магический кристалл засверкал еще одной гранью. Марин, пожалуй, не решился бы даже окликнуть его. Как же красиво он взрослеет! Он заработал сам себя – такого. И тем самым обрел право распоряжаться собой.

И вдруг Залевский уловил неясный шорох за спиной – то ли сухих пальмовых листьев под ногами, то ли осыпающегося песка, а затем услышал голос:

– Наше страстное поклонение добродетелям и отвращение от порока есть ни что иное, как чрезвычайно многочисленный ряд психических рефлексов…

Залевский с досадой обернулся. За плечом его стоял, опираясь на палку, загорелый, как головешка, сухопарый человек с лицом, похожим на грецкий орех, со спутанными, давно не чесаными волосами. Он глядел на Марина с излишним пониманием. Никто, никто не смеет вторгаться в его мысли!

– Идите, своей дорогой, – попросил он. – Я не расположен сейчас выслушивать ваши сентенции.

– Да они не мои. Это Сеченов. Живодером был, каких поискать! А статья, сударь, называлась «Память чувства». Да, именно так: «Память чувства»! И она – про рефлексы. Подумать только! Это ли не цинизм? На самом деле, я вам скажу по секрету, все физиологи посредством своих опытов ищут душу. Но находят одни рефлексы. Дай им волю, они препарировали бы не лягушек, а людей. Но, я вас уверяю, с тем же успехом. Господь не дурак, чтобы душу человеческую физиологам показывать.

Кого только не заносит в эти края! И все они, поиздержавшись, начинают от голода проповедовать, чтобы заглушить урчание пустого живота, думал Марин.

– Есть рефлексы, а есть воля, – возразил он, – свободная воля выбирать свой поступок.

– Почитайте-почитайте, сударь, что пишут физиологи про рефлексы головного мозга, про рефлексы органов чувств. Так вот и получается, что нет никакой свободной воли. Человеком управляют одни рефлексы. И бессмертия души нет. Потому что физиологи ее не обнаружили. Следовательно, нет добра и зла как понятий. Ведь физически все люди устроены одинаково. А вся разница – только в душах. Характер, порывы, чувства, желания – это все душа. В этом смысле телами можно и вовсе пренебречь. – Собеседник замолчал, глядя мимо Залевского на мальчишку. – Пусть он будет. Просто пусть он будет в этом мире. И не надо его препарировать, – пробормотал противник физиологии и побрел по тропинке прочь.

Как же не надо? Залевский только этим и занимался с тех пор, как познакомился с ним. И возможно, правы физиологи: было в его первой реакции что-то рефлекторное, запустившее весь этот сложный механизм.

Он спустился со склона и подошел к парню. Молча стоял рядом, глядя на мерно накатывающие волны.

– Почему люди ищут себе поводырей? Они что – слепы? Почему они так любят подчиняться? Почему хотят, чтобы ими руководили?

Залевский не знал, что ему ответить. Он воспринимал субординацию (если парень имел в виду субординацию) как должное – он руководил, и ему подчинялись. Вести за собой может только тот, у кого есть цель и кому ведом путь к ней, кто точно определил свое предназначение. Он вдруг подумал, что этот парень не доверит себя никому. Не доверит никому свою жизнь, свое будущее. Он будет тащить себя сам, за волосы – из болота, из окопа в атаку, он обратится в ледоруб, собой будет прорубать путь к ледяной сияющей вершине. Ну, что ж, пусть ему достанет сил… пережить фиаско. Ибо еще никто и никогда сам, в одиночку, не добирался до вершины. Этот сложный подъемный механизм работает иначе. Он же сам знает, что «звезд» создает руководство звукозаписывающих компаний. А все хиты для них пишут все те же лысые скандинавы. Но быть может, ему удастся собрать команду тех, кто будет за него, кто безоглядно поверит в него, в его путь? Можно стать марионеткой кукловода, но есть ступени, на которые человек поднимается сам. Он, Залевский, поднялся сам. И Фортуна была к нему благосклонна.

– Почему ты ездишь сюда? Из-за экзотики? Почему ты привез меня именно сюда?

Залевский хотел напомнить, что это вышло спонтанно, и еще неизвестно, кто кого сюда «привез», но увидел его потемневшие, пасмурные глаза и не стал.

– Здесь много любви. Во всем, – ответил он. И тут же пожалел о сказанном. Нет ничего хорошего в любви, подумал хореограф. Она – огонь, испепеляющий нас. А если не сжигает, значит, это не любовь. И этот парень всегда будет одинок. К такому одиночеству творческий человек стремиться сам. Подсознательно. Это особого рода одиночество. Его нельзя ни с кем разделить. Просто есть потребность оставаться наедине с собой. Пока ни полюбишь. Пока ни полюбишь так сильно, что это станет твоим наваждением. И ты больше ни о чем не сможешь думать. Ты станешь идиотом и позволишь проделывать с собой всякие невозможные штуки. Впрочем, ничего не было, одернул себя Залевский.

День за днем живущий рядом с Марином человек открывался ему, но не становился понятней и ближе. Ему семнадцать. Это значит, что он будет с каждым днем взрослеть и преображаться. Он может стать каким угодно, каким захочет. Например, блистательным до рези в глазах. И будет морочить окружающих, сам того не желая. Просто потому, что такова его природа.

Они проживают совсем разные жизни, и даже разные времена, думал Залевский. Он смотрит дурацкие сериалы, читает книги, которые никак нельзя назвать литературой, – пожиратели времени и подмена настоящего искусства – с их трехгрошовой самоочевидной моралью. И они полны для него жизненной мудрости. И он наивно верит, что ему явлены откровения, а не коммерческий фаст-фуд в яркой обертке. Не видит процесса замещения искусства технологиями, процесса индустриализации искусства. Ему не с чем сравнивать, нет достойной точки отсчета.

Хореографа терзала «…временная непосильность его неуловимой новизны», хоть Пастернак когда-то и о другом совсем, но вдруг так приложимо здесь и сейчас. Впрочем, дело не во временах. Во все времена хорошо быть молодым. Это не просто разница в двадцать с чем-то лет. Я старше его на целую жизнь, я рос на другом, думал Марин. У меня другой культурный код, опыт. Другой ассоциативный ряд. Другие авторитеты. И тем не менее, мне легко с ним и интересно. Он – что-то новое в этом мире. В который раз Марин переживал волнующую истому от близкого присутствия этого человека, обласканного лучами индийского солнца.