Быть может, ему следовало отстраниться на время, отойти от этого калейдоскопа прихотливых узоров на расстояние, позволяющее увидеть, наконец, картинку целиком? Он начинал понимать, что не просто не может справиться с парнем, он даже не в состоянии определить для себя, кто есть этот человек на самом деле. Пытался как-то структурировать свои впечатления, найти определение своему спутнику, распознать и просчитать его, чтобы понять, чего следует ожидать от него и на что можно рассчитывать. Едва наметив для него какое-то место в своей системе координат, вдруг обнаруживал, что ошибся в свойствах, параметрах, в предикторе. Он был всем сразу. Цеплялся за мир всеми способами, и все-таки чувствовалась в нем основа, ядро, только со смещенным центром тяжести. Попадал в цель – и крошил в капусту: сердце, мозги, нажитые представления. Или что-то не так было с этими самыми представлениями. Возможно, они просто устарели, а Марин и не заметил. Ему уже сорок, а это значит, что дальше за все эти фейерверки ему придется платить. И цена – высока. И, кажется, ему уже обозначили эту цену.

– Ты еще не пробовал умирать? – спросил юноша.

– Не было причины. Но если уж умирать, то не на этой помойке, а где-нибудь на границе Тосканы и Умбрии.

– Как ты думаешь, что там?

– Где? В Умбрии? Там хорошо пахнет.

– Нет, Там. Я умер. Что дальше?

– Дальше твое тело обращается в прах.

– С телом понятно, его не так много, – он поежился. – А со мной самим что происходит? Куда девается все мое: чувства, мысли, эмоции?

Он говорил, должно быть, об индивидуальной, неповторимой составляющей человека, которая и есть сама его суть. И веяло от его слов непреодолимым, окончательным одиночеством человеческой души. Он не ощущал никого рядом с собой. И Марина в том числе.

– Наверное, остаются у тех, кому ты их отдавал. Если отдавал. А впрочем, не знаю. Я слышал, что каждый умерший человек – это разрушенный храм.

Парень посмотрел Залевскому в глаза. На его лице читалась досада, словно Марин обманул его ожидания, отнял последнюю надежду.

– Не бойся. Однажды я узнал, что люди умирают в отчаянии, дух же умирает в восхищении, – как мог, утешил он парня.

– Где ты это узнал?

– В одном романе. У Бальзака, которого я так не любил в юности за его бесконечные нравоучения, есть потрясающий мистический философский роман «Серафита». Он даже не вошел в полное собрание сочинений на русском языке. Пастор рассказывает об идеальном существе, чье тело одновременно божественно и демонично. Мужчины видят в нем женщину, а женщины – мужчину. Совершенное существо, воплощение целостности. И это существо – бездна. Влекущая и пугающая одновременно. Мужчины и женщины влюбляются в него и чувствуют, что проваливаются в бездну. И это падение – полет. Полет в бездну.

– И это рассказывал пастор? Наверное, я не все знаю о пасторах, – пробормотал юноша.

– Наверное, ты ничего о них не знаешь, – усмехнулся Марин. – Рабле предупреждал мужей остерегаться монахов, потому что даже тень монастырской колокольни бывает плодородной. Ты же слышал про секс-скандалы в церкви? И в монахи, мне кажется, уходят не от мира, а от себя. И находят там себе подобных. Грешат и молятся, грешат и молятся.

– Можно, я сейчас не буду спрашивать, кто такой Рабле?

– Можно.

– А теперь повтори мне про Серафиту еще раз. Пожалуйста.

– Читай роман.

– А как ты нашел эту книгу, если не знал о ее существовании? Если ты не любил Бальзака, почему искал ее?

Почему? Потому что прочел о ней у Бежара. Он, как ищейка шел по следу Бежара, не только вдохновляясь его постановками, но и в поисках источников его вдохновения, изучал его скрупулезно, как наследник изучает завещание. Он ощущал с Бежаром неимоверное родство, читая его мемуары. И испытывал профессиональную зависть, вполне понятную и даже конструктивную. Но зачем об этом знать парню? Он перечитывал Бежара каждый год и каждый раз вскрывал для себя новый пласт. Удивлялся, как не заметил очевидного раньше. Он словно дорастал, дозревал до кумира год за годом. И понимал, что даже за мертвым Бежаром ему не угнаться. Завидовал, что Бежар, как ранее Дягилев, был окружен блистательной плеядой музыкантов, художников, режиссеров. Феллини, Нино Рота, Сальвадор Дали – представить только! А он колотится совсем один – знатный болт в балетной машинерии.

– В свое время отец объяснил мне, что хорошая книга – это своеобразная «нить Ариадны». Она обязательно приведет вдумчивого читателя к другой хорошей книге. Каждое незнакомое слово, если ты дашь себе труд поинтересоваться его значением, и каждое упомянутое автором имя могут стать ключом к новой области знаний и источником вдохновения. У меня происходит именно так, во всяком случае. И еще я заметил, что хорошая книга обязательно многое расскажет читателю о нем самом, если он прислушается к себе и поймет свои реакции. Чтение хороших книг – это момент самоидентификации. Это очень мощное ощущение – найти, узнать себя. Разобраться в себе.

– Я нигде себя не узнаю. Обо мне еще не написали.

– Может, ты просто мало читал? Или читал не те книги?

– Зато я узнаю себя в песнях. Песни честнее книг. Говорю же, иногда удивляюсь, что некоторые не я написал. Зато радуюсь тому, что я – один из них, из тех, кто чувствует то же, что и я.

Залевский все чаще ощущал стену, которая отделяла его теперь от следующего поколения – поколения какого-то интуитивного знания. Быть может, их интуитивное знание даже превосходит книжное, умственное, думал он, потому что оно тоньше и глубже. Они подменяют знания убежденностью. Они легко отвечают на вопросы, легко дают отнюдь не формальные ответы, казалось бы, даже не задумываясь о том, как правильно следует ответить. Их вообще не заботит «правильность», они так чувствуют. И если он, Залевский, как и его сверстники, определял людей своего круга по книгам, которые их восхищали, то эти новые люди нащупывают своих по текстам песен, по звукоряду, по общим ощущениям. Черт их знает, хорошо это или плохо, но они – такие, обесценивающие интеллектуальное, накопленное предшественниками. Они даже в компьютерной технике и программах разбираются интуитивно. И сойтись с ними близко можно только в чувственном, нащупав друг друга руками, соприкоснувшись кожей.

– Я хотел бы здесь остаться.

– Один? Забудь! Закончишь жизнь под мостом. Очень скоро. Среди таких же одиноких укурков.

Что за дурацкие фантазии? Чем он тут будет заниматься? Петь? Певцов тут и без него хватает. Никому он тут не нужен.

– Я хотел бы здесь остаться в другом смысле.

В каком – другом? Может быть, он имел в виду не «здесь», а «с тобой»? В волшебном шатре размером с ринг? Марин разволновался, чувствуя, что прав, что мальчишка просто не торопится называть вещи своими именами. Хочет, чтоб он сам догадался… Он уже пустил корни, он вот-вот станет привычкой. Ну, что ж, у Залевского остался только один способ познания – тот, в котором человек раскрывается до конца – во всей своей подлинности. Иначе он сам рискует навечно остаться в этом бессрочном отпуске с разорванным сознанием. Но сначала он выпьет.