Прежде чем отправиться в дом тетки, мы заехали в больницу Дахука, где до сих пор лечились от ран Саид с Халедом. Лагерь беженцев еще не был оборудован, и сбежавшие в Иракский Курдистан езиды спали где могли. Езидские семьи занимали недостроенные жилые здания на окраине города, разбивая палатки, выданные им гуманитарными организациями и агентствами по предоставлению помощи, прямо на бетонных полах. В этих высотных зданиях не было наружних стен, и, проезжая мимо, я беспокоилась о безопасности проживающих там семей. Несколько раз маленькие дети действительно падали с верхних этажей. Но им больше некуда было идти. В ожидании открытия лагеря езиды готовили на керосиновых горелках и выстраивались в огромные очереди за медицинской помощью. Практически весь Синджар разместился в этих высотках, и у них не осталось ничего своего. Когда агентства привозили еду, люди отчаянно толкались между собой за каждый пакет. Матери бежали к этим машинам что было сил, чтобы получить банку молока.

В больнице меня ждали Хезни, Сауд, Валид и моя тетка. Увидев друг друга, мы залились слезами, крепко обнялись и стали осыпать друг друга вопросами, пока немного не успокоились и не начали слышать, что говорят другие. Я вкратце рассказала, что случилось со мной, умолчав об изнасиловании. Моя тетя завыла и заголосила похоронную песню, ту, что обычно поют плакальщицы, водя хоровод вокруг умершего и ударяя себя в грудь, чтобы показать свою скорбь. Иногда они так ходят и голосят часами, пока не захрипит горло и не онемеют ноги и грудь. Тетя моя не двигалась, но ее громкий голос, должно быть, было слышно во всем Дахуке.

Хезни вел себя спокойнее. Мой обычно эмоциональный брат, который плакал каждый раз, когда кто-то из родственников заболевал, и который сочинил целую книгу любовных стихотворений, ухаживая за Джилан, был озабочен загадкой собственного спасения.

– Я не понимаю, почему Бог спас меня, – говорил он. – Но я знаю, что должен посвятить свою жизнь добрым делам.

Увидев его широкое дружелюбное загорелое лицо с небольшими усиками, я разрыдалась.

– Не плачь, – сказал Хезни, обнимая меня. – Такова наша судьба.

Я подошла к больничной койке Саида. Его беспокоили раны, но еще больше тревоги доставляли ему воспоминания о расстреле и чувство вины за то, что он выжил, когда многие другие погибли. Даже если боевики ИГИЛ не смогли кого-то убить, то все равно выжившие потеряли свои жизни – целое поколение езидов вроде моих братьев и меня осталось бродить по миру, не имея в своих сердцах ничего, кроме воспоминаний о своих родственниках и жажды призвать убийц к ответу. Саид вступил в отряд пешмерга и не мог дождаться, когда сможет пойти в бой.

– Где мама? – спросила я, обнимая его.

– Никто не знает, Надия, – ответил он. – Мы освободим Солах от ДАИШ сразу, как сможем, и спасем ее.

Раны Халеда были опаснее ран Саида, хотя в него стреляли меньше. Две пули раздробили ему локоть, и ему требовался искусственный сустав, но в Дахуке не могли сделать такую операцию. Рука у него до сих пор безвольно свисает вдоль тела, бесполезная, словно умершая ветка дерева.

В сентябре 2014 года, когда я впервые приехала в Заху, Хезни все еще жил рядом с теткой в недостроенном доме, где поселился после бегства с горы. Тетя и дядя возводили дом для своего сына и его жены на своем участке, но они были небогаты, и строительство шло медленно, по мере того, как им удавалось купить немного материалов. Из-за войны с ИГИЛ оно и вовсе прекратилось, и когда приехала я, в доме были только две спальни с бетонным полом, с открытыми окнами и с щелями между плитами, пропускавшими ветер и пыль. Я никогда не жила в доме без матери, и ее отсутствие мучило меня, словно оторванная конечность.

Мы поселились в этой постройке с моими родными братьями Саидом, Хезни и Саудом и единокровными братьями Валидом, Халедом и Навафом. Мы старались по мере сил превратить ее в настоящий дом. Агентство помощи предоставило нам брезент, и мы закрыли им окна. Когда нам выдавали продукты, мы аккуратно делили их на порции и хранили скудные запасы в маленькой комнате, служившей нам кухней. Хезни провел к нам провода из основного дома и подвесил на потолке лампы, чтобы у нас был свет. Мы купили замазку и заделали щели в стенах. Несмотря на то что мы без конца говорили о войне, мы редко упоминали подробности, которые могли бы расстроить других.

Саид и Наваф были единственными неженатыми мужчинами, и им было немного легче переживать разлуку с близкими, чем другим моим братьям. Хезни до сих пор ничего не слышал о Джилан; все, что мы знали, – это то, что она в Хамдании с Нисрин. Не было никаких сведений и о жене Сауда Ширин, а также о женах моих единокровных братьев. Я рассказала им все, что знала об ИГИЛ и об увиденном в Мосуле и Хамдании, но старалась уклончиво отвечать, что было со мной в плену. Я не хотела, чтобы мои братья страдали от того, что их худшие кошмары оказались явью, и подтверждать их подозрения о том, что ИГИЛ делает с езидскими девушками. Я не говорила о расстреле в Кочо, чтобы не напоминать Саиду и Халеду о том, что они пережили. Никто не хотел усугублять горе других.

Тем, кто жил в доме, удалось выжить и спастись, и все же в нем царило уныние. Мои братья, некогда такие жизнерадостные, превратились в бледное подобие прежних себя и, казалось, бодрствовали днем, просто потому что нельзя было все время спать. Я была единственной женщиной, и от меня ждали, что я буду готовить и выполнять работу по дому, но я многого не умела. В Кочо, пока я училась, домом занимались в основном мои старшие сестры и невестки, и теперь я чувствовала себя бесполезной, возясь на импровизированной кухне и неумело стирая нашу одежду. Братья помогали, как могли, но я понимала, что как только я научусь, все это будет моей обязанностью. Тетя также знала, что я не умею печь хлеб, и пекла его с запасом для нас, хотя предполагалось, что я должна овладеть и этим мастерством. Школа осталась в далеких воспоминаниях.

Мне удалось сбежать из ИГИЛ и вернуться к семье, но у меня до сих пор было ощущение, что если мне и повезет выжить, то вся моя жизнь будет чередой несчастий и ожиданий. Одно несчастье – это то, что меня похитило ИГИЛ, другое – нищета и зависимость от других, отсутствие собственного дома, земли, скота, невозможность получить образование. От моей большой семьи осталась лишь часть, и теперь мы ждали, когда соорудят лагерь беженцев, а потом будем ждать переезда из палаток в дома. Затем придется ждать, пока освободят Кочо, что может так и никогда не произойти; пока освободят сестер и спасут мать в Солахе. Я плакала каждый день. Иногда вместе со мной плакали тетя и братья, а иногда я плакала в одиночестве, лежа в кровати. Во сне я постоянно возвращалась в ИГИЛ и снова строила планы побега.

Мы научились обходиться тем, что нам предлагали агентства по предоставлению помощи. Раз в неделю приезжали большие грузовики с мешками риса, чечевицы и макарон; они также привозили растительное масло и консервированные томаты в банках. Холодильника или погреба у нас не было, и иногда продукты портились или привлекали мышей. Нам приходилось выбрасывать мешки с сахаром и булгуром, пока мы не нашли пустую бочку из-под бензина, очистили ее и стали использовать для хранения продуктов. Выбрасывать еду всегда было тяжело, потому что мы не могли ничего раздобыть до следующего приезда грузовиков в Заху. Когда похолодало, тетя дала мне кое-какие свои теплые вещи, но у меня не было нижнего белья, бюстгальтеров и носок, а выпрашивать я не хотела, поэтому старалась обходиться тем, что есть.