она ушла под озеро и что там было погребено много чепсов, но я не думаю, что в ней что-то есть. Можно было бы ожидать, что она вернется в холм. Но теперь нет никаких следов – совсем никаких. ’

Хьюстон не потрудилась сказать ему обратное.

Он не видел Мэй-Хуа в течение недели после возвращения, потому что у него было две недели на размышления, и ему казалось, что герцог не сказал ничего, кроме правды. Он не знал ни этой страны, ни этих людей и не думал, что когда-нибудь узнает.

Она была очаровательной молодой китаянкой, не похожей ни на одну женщину, которую он когда-либо встречал, по своим чертам лица и грации. Но теперь, когда он был вдали от нее некоторое время, он думал, что может видеть ее в перспективе; и то, что он увидел, ему не понравилось.

Она была выбрана для жизни в священной проституции; это должно было стать всей ее жизнью, и она никогда не могла отказаться от этого. Он не должен был играть никакой роли в этой жизни, и, пытаясь найти ее, он, как сказал герцог, подвергал опасности не только себя, но и других. Он был без ума от нее и от созданного им образа: бледной китайской розы, взращенной в тени, чего-то безмерно драгоценного и безмерно хрупкого. Но теперь он видел в ней объект, прекрасный, но больной, отвратительное существо, нездорово растущее на навозной куче.

Он не хотел ни чинуши, ни навозной кучи. Он очень хотел уйти от обоих. Он понял, что для этого он должен оставаться невовлеченным и избегать неприятностей до конца этого опасного года; и он предложил это сделать.

Мэй-Хуа посылала за ним дважды в течение этой недели. Он не ответил. В третий раз Маленькая Дочь тяжело навалилась на него, когда он рисовал.

Она сказала: ‘Трулку, Мать послала меня в последний раз’.

‘Это бесполезно, Маленькая дочь. Ты знаешь, что это бесполезно.’

‘Она может заставить тебя, если захочет. Она умоляет вас не заставлять ее принуждать вас. ’

‘Маленькая дочь, Мать не нуждается во мне’.

‘У нее есть потребность, трулку’.

"Ты знаешь, что это неразумно’.

"Я знаю, что это неразумно. Но приди. Я тоже прошу тебя.’

И он ушел.

Если бы она была угрюмой, или надменной, или раздражительной, или каким-либо образом сдержанной с ним, это было бы легко. Но она не была ни тем, ни другим. Она вцепилась в него, рыдая.

‘О, Чао-ли, Чао-ли, ты покинул меня’.

‘Я был далеко, Мэй-Хуа. Я был занят.’

‘Ты мог бы прийти. Ты не хотел приходить. Что я наделал?’

‘Мэй-Хуа, ты знаешь– что нам не следует видеться. Для нас глупо продолжать.’

‘Что вы имеете в виду? Почему ты говоришь мне все это? Ты жесток, произнося их, Чао-ли. Ты не имеешь в виду их.’

Он не знал, что еще он мог сказать. Она, как маленький котенок, бросилась в его объятия и мяукала ему в ухо.

Он не хотел этого говорить, но ничего не мог с собой поделать. Он выпалил: ‘Ты не рассказал мне об аббате’.

‘ Аббат? Что насчет настоятеля?’

‘ Что он должен был провести здесь с тобой три дня.

Ее голова поднялась с его плеча, и ее прекрасные глаза посмотрели на него в замешательстве.

- Не как настоятель, Чао-ли. Как обезьяна. Ты видел.’

‘Здесь был настоятель, а не обезьяна’.

‘В его маске, Чао-ли, а я в своей – я не могу рассказать вам об этом. Это одна из моих тайн, - сказала она, немного испугавшись. "Значит, я больше не от мира сего, и он тоже’.

"Но ты поступил с ним так, как поступают люди этого мира’.

‘ Да, конечно. Мы должны, ’ сказала она, глядя на него широко раскрытыми глазами. – Ты хочешь сказать... это беспокоит тебя, Чао-ли?

Он беспомощно сказал: ‘Мэй-Хуа, как часто это случалось?’

‘Каждый год, с тех пор как мне исполнилось 13. Это должно произойти, Чао-ли, как только я смогу.’

‘О, Мэй-Хуа, как ты можешь? Как ты можешь это выносить?’

‘Что вы имеете в виду? Я не понимаю тебя, Чао-ли. Обезьяна любит меня. Он всегда любил меня.’

- Ты хочешь сказать, что не возражаешь? Тебе нравится?’

Она сказала, сбитая с толку: ‘Я не знаю. Почему бы и нет? Это очень мило. Тебе не нравится? Я не понимаю тебя, Чао-ли. ’

Он не думал, что она когда-нибудь это сделает. Он несколько минут смотрел в глаза, которые были наивными и все же не наивными, которые были молодыми и все же не молодыми, как будто другой, более древний разум смотрел сквозь них. Он увидел, что она была существом за пределами любой морали, которую он мог понять.

Он мягко сказал: ‘Мэй-Хуа, твоя жизнь здесь. Моя - нет.’

‘Пока это так, Чао-ли’.

‘Но не навсегда. Когда-нибудь я должен буду уйти. Мы должны стараться не любить друг друга, иначе расставаться будет слишком больно.’

"Ах, Чао-ли, нам ничем не поможешь. Я уже говорил тебе раньше – это написано.’

Он взял ее за обе руки. Он сказал: ‘Мэй-Хуа, ничего не написано. Ты знаешь, кто я. Ты знаешь, что я не идаг.’

‘Я знаю, что ты не йидаг’.

‘Тогда что можно написать?’

‘Что ты будешь любить меня, и помогать мне, и оставишь меня. Оракул видел это.’

‘Мэй-Хуа, она видела это, потому что мне это приснилось. Ты знаешь, откуда пришли мои мечты.’

- Никто этого не знает, Чао-ли.

‘Они пришли из этой комнаты. Мы сделали их здесь.’

- Если не здесь, то где-нибудь в другом месте. Если не этим путем, то другим. Ты должен был прийти, Чао-ли. Ты не можешь избежать своей судьбы.’

Он увидел, что она была мастерицей не только ответов, но и правил, и что она могла менять их по своему желанию. Но он попытался еще раз.

‘Мэй-Хуа, однажды ты сказала мне, что не можешь предсказать мою судьбу’.

‘Но я знаю свою собственную, Чао-ли, и ты - ее часть’.

‘Откуда ты можешь это знать?’

Она грустно улыбнулась. ‘Я знаю это двести лет’.

‘Тогда расскажи