К утру женщины выбрались из-под арки. И, оглядываясь опасливо, в серебряных лохмотьях тумана побрели через лес. Кроссовки Патрины не выдержали испытания водой. Сначала они хлюпали, а потом развалились прямо на ногах, и она выбросила их в кусты. Но женщина почему-то подняла их и заставила нести с собой в руках. Кожаные полуботинки Мириклы еще держались, однако ее куртка оказалась изорвана об острые края сварных швов в трубе. Та ее тоже сняла и несла с собой, оставшись в одной рубахе.

На изгорке, там, где просека ныряла в долину ручья, пересекающего район от самого поселка Кольцово, они наткнулись на мужика. Это был нестарый еще, но пегобородый, заскорузлый человек в кепке, из-под поломанного козырька которой ярко смотрели синие глаза. Он сидел на телеге, в которую была впряжена лошаденка, мирно щипавшая начавшую выгорать траву. Сидел, свесив ноги в кирзачах, густо обляпанных глиной, и смотрел на бредущих по дороге женщин. Мирикле достаточно было встретиться с ним взглядом и буквально четверть минуты смотреть в эти синие глаза, чтобы не удивиться и не испугаться, когда этот человек подвинулся, разворошив солому на своей телеге с лысыми колесами от «Жигулей», и сказал негромко:

— Садитесь обе.

Он отвез их к себе, за Ельцовку, где за оградами Института клинической медицины догнивали последние домики старой деревни, возникшие тут еще в начале века, когда только рождался будущий стольный град Ново-Николаевск.

Домишко у мужика был так себе: без фундамента он оседал и врастал в землю. Но потолки в нем оказались чисто побелены, а печка быстро набрала жар. Пока они сидели у печки, протягивая руки с обломанными ногтями к огню, мужчина затопил низенькую баньку в огороде и отвел их туда. Мирикла, не дожидаясь, пока он уйдет (а тот возился с краном горячей воды, прочищая его: видно было, что нечасто он пользуется баней!), разделась догола, блеснув своим великолепным, подтянутым телом, и раздела девочку. Он вышел, потом зашел, молча сбросил на пол охапку дров и через плечо обронил: «Одежда — в предбаннике». Больше он их не беспокоил.

Патрина ничего не спрашивала. За время жизни с Мириклой она усвоила простую истину, однажды высказанную ей: стоит задавать вопросы, но не стоит торопить ответы, они сами найдут тебя, когда придет время.

Женщины лежали на полках, расположенных почти на одном уровне, наслаждались теплом, объявшим их нагие тела и, наблюдая, как пар клубится под потолком. Мирикла поддала пару только один раз, и он, повинуясь то ли конструкции бани, то ли воле цыганки, стоял плотной массой, жарко обнимая их. Потом они вымыли друг друга — своеобразный ритуал очищения, практикуемый и раньше, — а после, переодевшись в вещи, принесенные этим человеком, пили чай с шиповником и какими-то травами. Мирикла заглянула в банку, из которой мужчина насыпал в чайник заварку, и только благодарно, понимающе посмотрела на него. Опасности не было никакой.

Он не докучал им ни расспросами, ни сочувствием — всем тем, что требует наше христианское неполиткорректное милосердие, и всем тем, что так ранит людей, прошедших тяжелые испытания, нуждающихся просто в забвении и тишине. Поэтому, наверное, Мирикла столь безмятежно заснула на узкой кровати, прижав к себе Патрину, и так они проспали до утра, затем снова попили чаю, позавтракали горячей картошкой и съели по куску хорошо провяленной лосятины. Потом Мирикла, глядя на мужика, пристроившегося у окна с махорочной папироской, твердо сказала:

— Нам надо уходить. После полудня.

Он только согласно кивнул: что ж, мол, дело ваше.

Но, прежде чем покинуть дом, старая цыганка произвела еще один ритуал, страшноватый и малопонятный. Она спросила у человека, где можно сжечь кое-какие вещи, и он показал ей яму для компоста, заросшую бурьяном, на самом конце его большого, порядком запущенного огорода.

Мирикла сначала исчезла, а потом вернулась с двумя мешками. В одном была какая-то одежда: платья и юбки — все старое и в прорехах, а во втором — черная курица. Велев девочке переодеваться, Мирикла ушла в огород.

Патрина переоделась быстро. Рваная юбка и старая кофта отдавали гнилью: очевидно, Мирикла вытащила их у кого-то из подпола или с чердака. Патрина пробралась в огород и, спрятавшись в лопухах, со страхом наблюдала, как ее приемная мать сложила все тряпки, в которых они бежали из дома, в яму. Потом облила бензином. Затем бросила спичку. Тряпье объяло пламя. А после Мирикла скинула с себя верхнюю часть одежды, обнажив свои выпуклые груди, достала откуда-то из юбок нож и, держа курицу за тощие лапы, одним ударом на лету отсекла ей голову. Кровь брызнула на голую грудь цыганки, потекла вниз на живот, причудливо окрашивая тело. Мирикла прыгала вокруг огня с курицей, что-то бормотала, а потом бросила ее в огонь. Затем цыганка подобрала одежду и, шатаясь, побрела мимо спрятавшейся Патрины к колодцу. Косматая, с растрепанными волосами, гологрудая, она была страшна. Но, вымывшись прозрачной ледяной водой и потратив четверть часа на волосы, она вновь стала все той же Мириклой. И теперь она была более чем когда-либо похожа на цыганку.

Они обе сейчас ничуть не напоминали ту странную пару, которая шла иногда по лесу, в сторону от дороги. Теперь они были одеты в широченные многослойные юбки и старые кофты, выглядели на первый взгляд неухоженными и не очень чистыми. В волосы Патрины Мирикла вплела несколько монет, оставшихся из последнего ее запаса, который хранился на груди в кожаном мешочке. Это были монеты с изображением острого профиля Марии-Терезии, австрийской императрицы.

И вот превращение завершилось.

Когда цыганки уходили, их спаситель что-то чинил во дворе. Патрина подошла к нему, дернула за край клетчатой рубахи и требовательно спросила:

— Почему ты спас нас?

Тот обернулся на девочку. Он ничуть не удивился и, аккуратно вынув изо рта два маленьких гвоздика (чинил кирзовый сапог), ответил:

— Потому что вы в этом нуждались, разве не так?

— А вы кто?

Он усмехнулся:

— Я? Добрый самаритянин.

Патрина кивнула: ответ ее удовлетворил, она знала, кто такой добрый самаритянин.

А Мирикла и этого не спросила. Только, стоя уже у калитки, она вдруг подошла к этому человеку — он стоял без кепки, и было видно, как блестят сединой его просохшие от пота короткие волосы, — и прикоснулась к нему двумя пальцами, пробормотав что-то не по-русски. Он стоял, не говоря ни слова. Ветер шумел в высоких тополях, окаймлявших этот участок и скрывающих его от посторонних глаз.

Мирикла обернулась у калитки и спросила вдруг:

— Как тебя зовут?

— Георгий.

Патрина видела, как вздрогнула Мирикла от этого ответа, как напряглась, но ничего не сказала, а только прощально махнула рукой, и они побрели по дороге, по щиколотку погружая ноги в горячую, истолченную временем пыль.