взрослые с их взрослыми страстями нуждаются для морального руководства в чем-то большем, чем дает детство. Возвращение к невинности детства после испытания страстями невозможно.

Признавая всевластие князя Валковского, торжество его циничного эгоизма, Достоевский в «Униженных и оскорбленных», однако, не просто расстается со своим прежним идеализмом или любовью к детской невинности. Мочульский преувеличивает, утверждая, что роман заканчивается тем, что все его шиллеровские герои гибнут, а рационалистический эгоизм торжествует[526]. Валковского не раз ставят в тупик любовные ситуации, которых он не ожидал и не может объяснить. Он способен понять гордость Наташи и ее желание доминировать над Алешей. И он может только помешать неожиданно глубокой привязанности Алеши к Наташе, но предвидеть ее он не мог[527]. После отъезда Алеши с Катей в деревню Валковский едет к Наташе в полной уверенности, что она примет его грязное предложение помощи, а ее отец не допустит возвращения дочери домой[528]. Он оказывается неправ в обоих случаях, и непреклонное благородство Наташи оставляет его скрипящего зубами, как мелодраматический злодей, каким он и является.

Можно предположить, что Достоевский находился на середине сложного, неровного пути от идеализма к натурализму, но на самом деле он сделал в «Униженных и оскорбленных» решающий шаг к реалистическому идеализму своих зрелых вещей. Позднее он раскритиковал свой роман:

Совершенно сознаюсь, что в моем романе выставлено много кукол, а не людей, что в нем ходячие книжки, а не лица, принявшие художественную форму <…> Но вот что я знал наверно, начиная тогда писать: 1) что хоть роман и не удастся, но в нем будет поэзия, 2) что будет два-три места горячих и сильных, 3) что два наиболее серьезных характера будут изображены совершенно верно и даже художественно. Этой уверенности было с меня довольно. Вышло произведение дикое, но в нем есть с полсотни страниц, которыми горжусь[529].

К числу таких страниц, вероятно, относилась сцена, когда Наташа испытывает нерешительность. Алеша не навещал ее уже пять дней. Глубоко понимая его психологию и зная о его романе с Катей, она также видит все действия его отца. Но пока она ждет Алешу и пока скандальная сцена с князем еще впереди, как и подтверждение ее подозрений насчет Алеши, она готовит ему праздничный ужин, надеясь, что ее подозрения окажутся необоснованными. Она таким образом может надеяться и не знать, тогда как коварный интриган князь Валковский, стоящий на низкой, но прочной почве рационального эгоизма, всегда уверен в себе. Способная ради Алеши победить собственный эгоизм, Наташа надеется, что и он пожертвует ради нее своей любовью к Кате. В этой ситуации Наташа выходит за рамки типа, в ней открывается внутренняя духовная борьба. Любя Алешу, она верит в его доброту, которую по сути Достоевский никогда не отрицает. В связи с этим чрезвычайно важно, что два выдающихся исследователя, К. Мочульский и Дж. Франк, заняли противоположные позиции по отношению к Алеше. Для Мочульского он – «воплощенное бессилие естественного добра, человек без характера, без воли и без личности. “Доброе сердце” не удерживает Алешу от растраты, измен, обмана, даже предательства; несмотря на всю свою чувствительность, он самый неистовый эгоист». Франк видит в нем менее одухотворенного предшественника князя Мышкина, самое успешное воплощение у Достоевского типа просто хорошего человека[530]. Не имея воли, Алеша не может сделать выбор между двумя Любовями и вообще хоть что-то сделать, кроме как следовать своим минутным порывам; но в противоположность абсолютному цинизму его отца, в его порывах есть и хорошее, и дурное, и даже хорошие, добрые порывы могут вступать в конфликт друг с другом. Алеша воплощает понимание Достоевским сверхчувствительности детей к побудительным мотивам, вследствие чего им может не хватать моральной воли, даже если они знают, что то, что они хотят сделать, дурно.

Такая смесь мотивов присутствует в Наташе. В своей любви к Алеше она сознает уникальную индивидуальность своего возлюбленного, признаваясь: «На его лицо (ты ведь знаешь выражение его лица, Ваня) я спокойно смотреть не могла: такого выражения ни у кого не бывает…» В этом же потоке мыслей звучит ее заявление, что она хочет, чтобы это уникальное существо принадлежало исключительно ей – «чтоб он был мой, поскорей мой», – но более всего она хочет, «чтоб он был ужасно и вечно счастлив»[531]. Корень зла лежит в ее желании владеть Алешей – она хочет владеть тем, что любит, тогда как ее любящее признание в нем его самостоятельной и уникальной сущности и искреннее стремление к его счастью составляют основу этики Достоевского. Старый князь Валковский утверждает, что Наташа уступает Алешу Кате только из чувства гордости[532]. Из признания Наташи повествователю становится очевидно, что на самом деле ею руководят смешанные мотивы: она горда и в какой-то мере отказывается от Алеши из чувства гордости, но она также искренне любит его и жертвует собой ради его счастья.

Вопреки, казалось бы, нашим ожиданиям, Достоевский больше, чем Толстой, верит в укорененность во взрослой жизни невинной, бескорыстной, детской любви. Причина в том, как я бы предположила, что для Достоевского доброта детства выше, чище, чем любое человеческое качество, которое представлялось Толстому. В ней явлена возможность существования неэгоистического начала, и в зрелом возрасте оно может присутствовать в человеке наряду с эгоизмом, развивающимся вместе с рассудком и страстями. У Толстого даже самые маленькие дети, как, например, Николенька в главе «Детство», по своей сути эгоистичны. Они любят родителей так же сильно, как и себя, лишь потому, что еще не различают себя и других. Гуманизм Толстого основан на принятии гетеанской идеи о границах физического существования живых существ, признающей в них естественную и непреодолимую любовь к себе. Поэтому Толстой более, чем Достоевский, сочувствует любви к себе и преподносит потребность детей в бескорыстной любви в качестве вполне естественной[533]. Достоевскому маленькие дети представлялись еще не подчиненными законам природы. По словам Ивана Карамазова, «деточки ничего не съели <т. е. запретного плода> и пока еще ни в чем не виновны. <…> Дети, пока дети, до семи лет например, страшно отстоят от людей: совсем будто другое существо и с другою природой»[534]. Несмотря на сильное действие эгоистических страстей и несмотря на смешение с ними в противоречивом потоке эмоций, детская бескорыстная любовь может в этом потоке поддерживать добродетельную альтернативу, которая если и не выбирается, то чувствуется. Возможно, Толстой имел в виду эту борьбу добра и зла, когда хвалил «Униженных и оскорбленных» в письме к Страхову, написанном после