заветную для него черту, он уже начинает любоваться на то, что нет для него больше ничего святого; точно подмывает его перескочить разом через всякую законность и власть и насладиться самой разнузданной и беспредельной свободой, насладиться этим замиранием сердца от ужаса, которого невозможно, чтоб он сам к себе не чувствовал. Знает он к тому же, что ждет его страшная казнь. Всё это может быть похоже на то ощущение, когда человек с высокой башни тянется в глубину, которая под ногами, так что уж сам наконец рад бы броситься вниз головою: поскорей, да и дело с концом! И случается это всё даже с самыми смирными и неприметными дотоле людьми. Иные из них в этом чаду даже рисуются собой. Чем забитее был он прежде, тем сильнее подмывает его теперь пощеголять, задать страху. Он наслаждается этим страхом, любит самое отвращение, которое возбуждает в других. Он напускает на себя какую-то отчаянность, и такой «отчаянный» иногда сам уж поскорее ждет наказания, ждет, чтоб порешили его, потому что самому становится наконец тяжело носить на себе эту напускную отчаянность. Любопытно, что большею частью всё это настроение, весь этот напуск, продолжается ровно вплоть до эшафота, а потом как отрезало: точно и в самом деле этот срок какой-то форменный, как будто назначенный заранее определенными для того правилами. Тут человек вдруг смиряется, стушевывается, в тряпку какую-то обращается. <…> Конечно, иные и в остроге не скоро смиряются. Всё еще сохраняется какой-то форс, какая-то хвастливость <…>. Но кончает тем, что все-таки смиряется. Иногда только потешит себя, вспоминая свой удалой размах, свой кутеж, бывший раз в его жизни, когда он был «отчаянным»…[555]

Этот отрывок напоминает отрывок 14-й главы «Отрочества», где Николенька размышляет об убийстве или о самоубийстве, думая броситься в пропасть. Если сравнивать отчаянных Достоевского с солдатами Толстого, то Петров больше похож на бомбардира Антонова или старшего из братьев Козельцовых в третьем севастопольском рассказе («Севастополь в августе»), тогда как обыкновенный отчаянный ведет себя, как трусливый Вланг в 26-й главе «Севастополя в августе». Когда враг захватывает батарею, этот Вланг, единственный среди всех, хватает хандшпуг (рычаг для перемещения орудий, тяжестей) и начинает командовать. Неожиданный всплеск мужества происходит в нем в тот момент, когда он теряет всякую надежду спастись; слово «отчаянный» трижды употреблено в абзаце, описывающем его подвиг.

Вдруг поразительный крик отчаяния, повторенный несколькими голосами, послышался слева: «Обходят! Обходят!» <…> С секунду Володя стоял, как окаменелый, и не верил глазам своим. Когда он опомнился и оглянулся, впереди его были на бруствере синие мундиры и даже один спустившись заклепывал пушку. Кругом него, кроме Мельникова, убитого пулею подле него, и Вланга, схватившего вдруг в руки хандшпуг и с яростным выражением лица и опущенными зрачками бросившегося вперед, никого не было. «За мной, Владимир Семеныч! за мной! Пропали!» – кричал отчаянный голос Вланга, хандшпугом махавшего на французов, зашедших сзади. Яростная фигура юнкера озадачила их. Одного, переднего, он ударил по голове, другие невольно приостановились, и Вланг, продолжая оглядываться и отчаянно кричаты «За мной, Владимир Семеныч! что вы стоите! Бегите!» – подбежал к траншее, в которой лежала наша пехота, стреляя по французам[556].

Арестант, попавший в тюрьму за отчаянное преступление, в восприятии притесняемых крестьян подобен Антонову или Влангу, вырывающемуся вперед во время боя в порыве ярости или в приступе страха – эти два чувства связаны, конечно. Однако в ситуации, которую исследует Достоевский, враг – не иностранец, но русский, и война – изнурительная гражданская. По Толстому, такой солдат, как Антонов, вступая в бой и в драку, делает это «не столько для собственного удовольствия, сколько для поддержания духа всего солдатства, которого он чувствовал себя представителем»[557]. Отчаянные Достоевского выступают против их же собственного начальства; как мы знаем по многим ситуациям в «Записках из Мертвого дома», такие преступники не чувствуют раскаяния, потому что знают, что люди, принадлежащие к их роду – их «войска», – не только прощают, но и одобряют их[558].

В 17-й главе «Севастополя в августе» Толстой описывает ужасающие ситуации, в которых любой человек неожиданно может стать героем.

Завтра, нынче же, может быть, каждый из этих людей весело и гордо пойдет навстречу смерти и умрет твердо и спокойно; но одна отрада жизни в тех ужасающих самое холодное воображение условиях отсутствия всего человеческого и безнадежности выхода из них, одна отрада есть забвение, уничтожение сознания. На дне души каждого лежит та благородная искра, которая сделает из него героя; но искра эта устает гореть ярко – придет роковая минута, она вспыхнет пламенем и осветит великие дела[559].

В очередной раз, как и в «Рубке леса», Толстой пишет о «безнадежности» как о ключевой составляющей мужества отчаянных людей. Использование этого слова раскрывает осознание Толстым этимологического значения отчаянности, и если это значение не приходило раньше в голову Достоевскому, то в этом рассказе оно полностью обнажено. Но Толстой отсылает здесь и к другому важнейшему для отчаянного мужества элементу, а именно к «забвению, уничтожению сознания», которое опять-таки связывает состояние ума воина с состоянием оскорбленного Николеньки в «Отрочестве». Человек, мужественно устремляющийся в бой, делает это не по принуждению, его «отрадой» становится «уничтожение сознания», возникающее только в условиях «безнадежности». Хотя Толстой и не раскрывает этого в «Севастополе в августе», но позже, в «Войне и мире», он имплицитно связывает эту радость с сексуальным наслаждением и смертью сознания во время оргазма. Попав в капкан войны, мы с радостью бросаемся в объятия смерти; мы отказываемся от сознания ради радости чистой витальности, которую Толстой связывает с «искрами», с огнем[560].

В очередной раз Достоевский, внимательный читатель раннего Толстого, подхватывает эти ассоциации и в очередной раз применяет их в «Записках из Мертвого дома» к иной ситуации[561]. В «Севастополе в августе» Толстой демонстрирует способность солдата пожертвовать жизнью; Достоевский показывает, что арестант, мотивируемый теми же чувствами, способен убивать невинных людей просто «для потехи». Та же жизненная энергия, витальность, которая увлекает солдата в бой, переполняет и сознание крестьянина или солдата, когда он восстает против несправедливого хозяина – он также в это время переживает своего рода забвение. Его сознание, отчасти восстанавливаясь по мере того, как он продолжает свои преступные забавы, присутствует как будто в роли беспомощного наблюдателя; он «сам уж поскорее ждет наказания, ждет, чтоб порешили его, потому что самому становится наконец тяжело носить на себе эту напускную отчаянность»[562]. Следуя