к контролю ради контроля представляет собой извращение как ума (или разума), так и тела. О таких характерах можно сказать, что их «грубый эгоизм» превышает потребность в телесном насыщении за счет других, превращаясь в потребность разрушения и осквернения их человечности ради утверждения и расширения границ своего «я». Поэтому в конце беседы князя Валковского с повествователем Иваном Петровичем в ресторане он признается, что в своем собеседнике не видит человека[540]. Сексуальное извращение, адвокатом которого выступает князь Валковский, предполагает обладание и уничтожение как плоти, так и личности. Валковский не объясняет, почему любит зло, но ни в его случае, ни в других ситуациях в творчестве Достоевского данное явление не выглядит просто социальной патологией. Преднамеренное или, иначе, бессмысленное зло предстает одним из следствий неполноты «я» и вытекающих из нее личностных потребностей. Не будучи естественным, оно тем не менее составляет часть человеческого бытия как такового и предсказуемо искажает человеческое сознание. Как мы увидим, Толстой предпочитает отрицать в человеке страсть ко злу; но хотя бы в одном месте, и возможно, под влиянием Достоевского, он на нее намекает. В то же время в своем понимании природы зла Достоевский, возможно, чем-то обязан Толстому.

«Отрочество», военные рассказы Толстого и «Записки из Мертвого дома»

Темная нить, за которой мы будем следовать, начинается с отрывка из 14-й главы «Отрочества» Толстого. В нем изображено чреватое убийством насилие, хотя его статус как зла неясен. У Николеньки плохие отношения с его воспитателем St.-J6r6me, он чувствует себя, кроме того, разлученным со своей детской любовью Сонечкой, которая теперь как будто предпочитает ему его друга Сережу.

Я читал где-то, что дети от 12 до 14 лет, т. е. находящиеся в переходном возрасте отрочества, бывают особенно склонны к поджигательству и даже убийству. Вспоминая свое отрочество и особенно то состояние духа, в котором я находился в этот несчастный для меня день, я весьма ясно понимаю возможность самого ужасного преступления, без цели, без желания вредить; но так — из любопытства, из бессознательной потребности деятельности. Бывают минуты, когда будущее представляется человеку в столь мрачном свете, что он боится останавливать на нем свои умственные взоры, прекращает в себе совершенно деятельность ума и старается убедить себя, что будущего не будет и прошедшего не было. В такие минуты, когда мысль не обсуживает вперед каждого определения воли, а единственными пружинами жизни остаются плотские инстинкты, я понимаю, что ребенок, по неопытности, особенно склонный к такому состоянию, без малейшего колебания и страха, с улыбкой любопытства, раскладывает и раздувает огонь под собственным домом, в котором спят его братья, отец, мать, которых он нежно любит. – Под влиянием этого же временного отсутствия мысли, – рассеянности почти, – крестьянский парень лет семнадцати, осматривая лезвие только что отточенного топора подле лавки, на которой лицом вниз спит его старик отец, вдруг размахивается топором и с тупым любопытством смотрит, как сочится под лавку кровь из разрубленной шеи; под влиянием этого же отсутствия мысли и инстинктивного любопытства, человек находит какое-то наслаждение остановиться на самом краю обрыва и думать: а что если туда броситься? или приставить ко лбу заряженный пистолет и думать: а что ежели пожать гашетку? или смотреть на какое-нибудь очень важное лицо, к которому всё общество чувствует подобострастное уважение и думать: а что ежели подойти к нему, взять его за нос и сказать: «а ну-ка, любезный, пойдем»?[541]

Толстой приписывает импульсивное стремление к убийству любимого члена семьи простому «любопытству», но для того, чтобы этот импульс стал доминирующим, вся нравственная структура души должна была разрушиться из-за какой-то личной катастрофы, сделавшей будущее невыносимо «мрачным». В такой ситуации высшие, сдерживающие функции разума перестают действовать, и «плотские инстинкты» беспрепятственно одерживают верх. Эти инстинкты агрессивны, аморальны, экспансионистичны по своей природе; находясь в их власти, подросток освобождается от всех ограничений – моральных, семейных и даже себялюбивых (он теряет даже стремление к самосохранению). Пробуждение подобных инстинктов совпадает с половым созреванием и, вероятно, с ним связано. Поэтому Толстой связывает фантазии Николеньки с предполагаемой изменой любимой им Сонечки. Более того, эти инстинкты сильнее всего проявляются в пубертатный период, так как у подростка нет опыта контроля над ними. Поэтому подростку необходимы два условия, если он замышляет такого рода страшные преступления: нужна огромная энергия, а любящая среда и нравственная «мысль», которые обычно ее контролируют, должны отсутствовать.

Читатели часто пропускают в «Отрочестве» мечты Николеньки о насилии, так как они не соответствуют их представлениям о раннем Толстом. Но фантазии Николеньки – это толстовские (или руссоистские) фантазии, с их странной убежденностью в том, что юные убийцы, созданные воображением автора, любят своих жертв и убивают без всякого злого умысла. Это психологически малоправдоподобное утверждение согласуется с верой молодого Толстого в естественное добро (о чем речь шла в 8-й главе), согласно которой человеческая витальность сама по себе доброкачественна и поэтому скорее внеморальна, чем намеренно зла. Сила жизни (или ее агрессивные тенденции) связана с половым созреванием, но в действительности, в понимании Толстого, она предшествует сексуальным желаниям или еще более фундаментальным желаниям самосохранения души. Как часть великого руссоистского проекта по определению того, что в действительности значит утверждение о человеческих индивидах как о животных с большим мозгом (а не бессмертных душах), Толстой представлял их как сочетание чистой физической энергии, которую он называл морально нейтральным словом «сила», и ума, направляющего эту энергию различными способами, моральными и аморальными. Как и Руссо, он считал, что люди, будучи животными, по своей природе не склонны ко злу.

Эта «сила» играет важнейшую роль в ранних военных рассказах Толстого, где она направлена на защиту жизни солдата. Толстой использовал слово «сила» для обозначения платоновского понятия «стойкость» («мужество») в дневниковой записи от 2 января 1852 года, работая над первым военным рассказом «Набег»[542]. Сила, понимаемая как чистая энергия или витальность, также важна в типологии солдат во 2-й главе «Рубки леса» (1855). Толстой разделяет солдат на три типа: покорных, начальствующих и отчаянных[543]. Слово отчаянный он использует в традиционном для русского языка значении при определении человека, часто солдата, полного жизненной силы и способного на безрассудные поступки без оглядки на собственную безопасность. В русском языке, как и в английском («desperate»), слово отчаянный приобрело особое значение в военном быту, так как подчеркивает безрассудность храбрости, побуждающей человека отказаться от осторожности. Подобное состояние безрассудной храбрости имеет внутреннюю связь с отчаянным душевным состоянием, описанным в 14-й главе «Отрочества».

В типологии солдат, приведенной в «Рубке