Дэвид не сводит с Ирены глаз.

– И… что все это значит?

– Это значит, – спокойно отвечает доктор Эсслер, – что ваш брат намного здоровее психически, чем все полагают. Он человек чувствительный и очень умный, он часто замечает то, чего не видят другие. На окружающих эти качества могут иногда производить ложное впечатление. А если человек при этом еще и скрытен, к тому же испытывает сложности в налаживании социальных контактов – как было в случае с вашим братом, – начинает казаться, что такой человек страдает от паранойи, или, говоря проще, безумен.

– То есть его совершенно несправедливо запихнули в психбольницу?

– В средневековье женщин сжигали как ведьм по малейшему поводу. Понимаете, все относительно. Тогда просто не знали, что происходит с вашим братом. Как бы то ни было, его, вероятно, лечили не так, как следовало. По крайней мере, если исходить из того, что записанные в его истории болезни флешбэки – это настоящие воспоминания.

– Итак, вы считаете, что он убил нашего отца? – потрясенно спрашивает Дэвид.

– Он стрелял, в этом я уверена. Это единственное объяснение. Вопрос лишь в том, почему он стрелял и в кого.

– Есть какой-то шанс, что он вспомнит ту ночь? Или эти воспоминания стерлись из его памяти?

Доктор Эсслер качает головой.

– Да и нет. В каком-то смысле человеческий мозг похож на компьютерный жесткий диск. Файл удален, но диск не отформатирован, поэтому в теории удаленные файлы можно восстановить.

– Но как?

– Вот с этим как раз и проблема…

Местоположение неизвестно, 24 сентября

«Вал». Это имя парит в ее сознании, точно бледный призрак.

«Не смотри в угол. Он наблюдает за тобой».

Лиз лежит на спине, стараясь не обращать внимания на зарешеченный квадратный проем под потолком камеры. «Он видит тебя, пока горит свет».

Если повернуть голову, можно даже заметить слабый блеск от объектива камеры слежения, скрытой за этой решеткой. «Может быть, он все записывает, а потом просматривает видеозапись, каждую секунду». Лиз представляет себе, как он запускает быструю перемотку, пока не натыкается на интересующий его момент. Она не знает, что хуже: то, что он в любой момент может войти в эту комнату и сотворить с ней все, что ему вздумается, или же то, что она в его власти и он может наблюдать за ней в каждый, даже самый интимный момент, когда Иветта ее моет, когда она плачет от отчаяния, когда гладит рукой живот и думает, подрос ли ее малыш и все ли с ним в порядке.

«Пожалуйста, пусть погаснет свет! Пожалуйста!»

Но свет все не гаснет. Открывается дверь. Уже по тому, как эта дверь открывается, Лиз понимает, что на пороге вовсе не Иветта. Лиз чувствует сквозняк – точно горячее дыхание хищника. Внутри у нее все сжимается. Теперь она знает, что хуже. Что он в любой момент может войти в эту комнату и сотворить с ней все, что ему вздумается.

Взгляд Лиз останавливается на потолке, цепляется за зарешеченную неоновую лампу.

– Привет, Лиз. Дай мне взглянуть на тебя.

Лиз не шевелится.

Вал медленно стягивает с нее одеяло.

– Халат.

Больше ему ничего не приходится говорить. Ее руки сами собой тянутся к подолу халата, но Лиз удается протянуть руки медленно, будто она еще слаба.

Вал громко дышит.

Его дыхание касается обнаженного тела Лиз, и ей мерзко оттого, что сейчас происходит, что все сжимается – ее соски, ее поры – прямо у него на глазах.

Протез касается ее промежности, движется от влагалища по лобку вверх, по животу, где сокрыт ее ребенок, к ложбинке между грудей – он движется ровно, по прямой линии, пугающе прямой линии.

– Тебе уже лучше, – бормочет Вал. – Хорошо. Кожа должна быть здоровой, гладкой, белой. И никаких синяков.

«Кожа должна быть здоровой? Зачем?» Этот вопрос пронзает сознание Лиз, доходит до укромнейших уголков ее рассудка.

– Я выбрал тебе платье. На тринадцатое число. Оно будет тебе к лицу. Ты будешь выглядеть в нем как королева. – Вал смеется. У него дребезжащий смех, будто сосульки разбиваются об пол. – Как кинозвезда. Мне не терпится увидеть его лицо.

«Чье лицо?»

– Ты хочешь узнать, что с тобой будет, да?

Лиз молча кивает.

– Честно говоря, мне уже не терпится. Поэтому я так редко прихожу к тебе. Чтобы не впасть в искушение, не поддаться соблазну. Было бы жаль лишиться всего этого: твоего страха, этой неопределенности, ужаса в твоих глазах, дрожи. Ты точно свеча, которая не знает, сколько в ней еще воска. Восхитительно наблюдать за тобой.

На лбу Лиз проступают капельки пота. Во рту – песчаная пустыня.

– Вынужден признать, мне пришлось дать ему фору. В знаниях. В страхе.

– Кому? – одними губами шепчет Лиз.

– Ему, конечно. Малышу Люку. Твоему Люку, принцесса.

«Габриэль. Он имеет в виду Габриэля».

– Ты знаешь, мне так жаль, что я не могу любоваться страхом в его глазах, как любуюсь тобой. Он не здесь, я лишь могу говорить с ним, слышать его голос. Но когда видишь страх, ощущения намного интенсивнее. Слышать, как кому-то страшно, уже не так интересно. Поэтому пришлось кое-что ему рассказать. Чтобы я мог сполна насладиться его ужасом, пусть и на слух.

Вал нагибается над Лиз, и она видит его разделенное на две половины лицо – изуродованную шрамами морду чудовища и улыбку ангела. Он касается носом ее плеча, его язык устремляется в ее подмышку.

– А твой страх я могу учуять, – шепчет он. Лиз чувствует его жаркое дыхание. – И попробовать на вкус. Если бы я мог, я упаковал бы твой вкус в конверт и отправил ему.

– Почему… почему вы все это делаете?

– То, что он сотворил со мной… – Вал все еще прижимается ртом к ее подмышке, будто шепчет туда, как на ушко, – ужасно. Я был свободен. На одну ночь я стал свободен, я мог ощущать вкусы, запахи, прикосновения. Это было божественно. То было начало чего-то великого, и это не должно было прекратиться. Но тут появился твой малыш Люк.

От его жаркого дыхания Лиз точно пронзает током.

– Довольно! – вдруг вскрикивает Вал, будто пытаясь отбросить воспоминание.

Он выпрямляется, отворачивается и идет к двери.

– Думай обо мне, – говорит он. – Я же буду думать о тебе.

Ключ проворачивается в замке, и двадцать минут спустя свет гаснет. Лиз обволакивает благословенная тьма. Теперь Вал не увидит ее несколько часов, и в этой его слепоте – крошечная победа Лиз, победа в сражении на войне, которая заведомо проиграна.