Осознание сражает Габриэля ударом топора. История болезни выскальзывает из его онемевшей руки, и кажется, что тьма объяла его. Он больше ничего не чувствует – и в то же время чувствует все. Боль в руке и плече проходит, но не потому, что ему больше не больно, – просто теперь боль пронзает все его тело.

«Я же тебя предупреждал», – плачет голос.

«Почему ты не сказал мне раньше?»

«Я не знал, я же этого не знал».

«О чем же ты меня предупреждал?»

«Не знаю».

«Не знаешь? Ты знаешь меня лучше, чем кто бы то ни было в мире, и ты не знал, что я застрелил своего отца?»

«Я боялся. Я не хотел, чтобы меня наказали».

Берлин, 24 сентября, 17: 28

Дэвид нетерпеливо ерзает в мягком кресле, обитом коричневой кожей. Уже половина шестого, он полтора часа ждет, когда же прекратится это непрерывное шуршание страниц, но доктор Ирена Эсслер всегда подходила ко всему с неизменной тщательностью.

Дэвид смотрит на композицию Гюнтера Юккера на стене за спиной врача. Вбитые гвозди образуют спираль, будто притянутые неумолимым магнитом судьбы. Он думает о Шоне, о ее молчании, о его молчании, о его смущенных и немногословных извинениях. Но что он мог сказать ей по телефону?

Мой брат застрелил моих родителей…

Его разыскивает полиция…

Я его предал…

Вся эта история – как произведение Юккера. Каждый гвоздь повернут в другую сторону, и можно увидеть спираль, только когда смотришь на все гвозди одновременно. У Дэвида как камень с души свалился, когда Шона не стала его расспрашивать.

– Вы понимаете, что я вообще-то должна уведомить полицию? – спрашивает доктор Эсслер. Ее темно-карие глаза – точно старые отполированные камешки для игры в косточки.

Дэвид раздраженно хмурится. Глядя на него поверх очков в красной оправе, Ирена откладывает папку с ксерокопиями в сторону.

– Откуда это у вас?

Дэвид вздыхает.

– Я же вам говорил, сложная ситуация.

Она смотрит на него, восседая за антикварным письменным столом. В точности как тогда. Только кресло тогда было еще больше. А ее волосы были не седыми, а просто светлыми. И очки ей были не нужны. Впрочем, когда речь заходит о человеческом характере, очки ей и сейчас не нужны.

– Почему вы пришли с этим ко мне?

– Потому что я в этом не разбираюсь, мне нужно…

– Нет-нет, – отмахивается она. – Я спрашиваю, почему вы пришли с этим именно ко мне?

– Вы единственный психолог, которого я знаю. И я вам доверяю.

– То, что я провела с вами несколько сеансов психотерапии, когда вы были еще ребенком, не означает, что я не стану учитывать права вашего брата. – Она сурово смотрит на Дэвида, взгляд – как заледеневшая земля.

Он отворачивается.

– Я думал, вы единственная, кто поймет, как это для меня важно.

Низенькая худощавая старушка кажется еще меньше в этом огромном кресле.

– Вы украли историю болезни?

– Нет, – честно отвечает Дэвид.

И все же у него такое чувство, будто стрелка воображаемого детектора лжи вот-вот дрогнет, доказывая, что он говорит неправду. Как можно отвечать честно и при этом так ужасно себя чувствовать? Он надеется, что Ирена больше не будет его расспрашивать.

– Ваш брат знает, что у вас его история болезни?

Дэвид качает головой.

– И что, по-вашему, я должна теперь делать? Речь идет об уголовном преступлении в классическом смысле. Я обязана уведомить полицию.

– Все это случилось тридцать лет назад.

– Убийство – это преступление, к которому не применим срок давности.

Дэвид опускает голову и проводит кончиками пальцев по резному узору на фризе стола. Там изображены какие-то олени, кабаны, зайцы. Письменный стол охотника. Вернее, охотницы. Он сожалеет о том, что пришел сюда. И все же не может сдержаться и не задать вертящийся на языке вопрос:

– Как вы считаете, это Габриэль его убил? Я имею в виду, он же тогда был еще ребенком.

– Я не уверена, следует ли мне высказывать свою точку зрения по этому поводу.

– А если бы вам… все-таки пришлось высказаться?

Доктор Эсслер вздыхает.

– Дэвид, честно говоря, мне не хочется ввязываться в эту вашу историю, о чем бы там ни шла речь.

– Но?..

– Разве вы услышали в моих словах какой-то намек на «но»?

Дэвид смотрит на ее руки, и Ирена тут же прекращает теребить пальцы правой руки и скрещивает руки на груди. Она щурится и смотрит на Дэвида, будто играет в покер и ждет очередную карту. Дэвид молчит, наслаждаясь тем, что пусть и на мгновение, но расстановка сил в комнате переменилась.

– Кроме того, – продолжает доктор Эсслер, – есть и другая проблема. Я, в конце концов, знакома с этим коллегой из «Конрадсхее». Да, это шапочное знакомство, но все же…

– Вы хотите сказать, – медленно произносит Дэвид, – что доктор Дресслер использовал неподходящий вид терапии?

Доктор Эсслер качает головой. Ее бледные губы очерчены резче, чем прежде, и в то же время врач почему-то кажется Дэвиду хрупкой. Как летучая мышь.

– Почему вы решили, что ваш брат убил родителей?

Дэвид смотрит на филигранно вырезанные рога оленя.

– Вы расскажете об этом разговоре полиции? Я имею в виду, разве вы не обязаны соблюдать профессиональную тайну?

Доктор Эсслер проницательно смотрит на него.

– Скажем так, тут речь идет о пограничном случае. Если вы будете откровенны, я готова вас выслушать.

– И вы не передадите содержание этого разговора полиции?

– Не передам.

Дэвид вздыхает.

– Его зовут Сарков. Юрий Сарков. Это он отдал мне историю болезни Габриэля. Он начальник Габриэля. Или был им. Очевидно, Сарков очень давно знаком с моим братом. И пару дней назад этот Сарков пришел ко мне и заявил, мол, Габриэль убил наших родителей.

– Что именно он сказал?

Габриэль задумывается, пытаясь вспомнить точные слова Саркова.

– Что Габриэль застрелил отца. Больше ничего. Я спросил, откуда он это знает. Он сказал, что читал историю болезни. И что хорошо знает Габриэля. Мол, у него нет никаких сомнений и все сходится.

– А у вас есть сомнения? Теперь, когда вы прочли эти документы?