И правда. Годам к шестнадцати округлилась наша Зина, стала прямо как писаной. Начали парни по ней сохнуть. А она как заприметила Кузьму — и уж не свернула с тропки… Так я по ней стосковалась! И вроде рядом, а между делом не сбегаешь. Да при моей-то беспокойной жизни. Ведь, считай, Катюша, на три дома живу: здесь приглядеть надо, о детках в городе позаботиться надо, и мужик живет в тайге на отшибе — тоже не чужой, венчаный. Его обогреть, обиходить нужно. А там еще старший сын Павел на фронте — вестей от него нет. По нему сердце болит.

Татьяна Никаноровна любила свою семью, своих детей пылкой любовью. Заговорив о дочерях и сыновьях, она не утерпела и чуть-чуть похвасталась:

— Уж не знаю, умные ли, красивые ли мои дети, а только дураками их никто не называл. Не слышала.

И безобразными тоже никто не называл. Вырастила их в целости. И с руками и с ногами. И все хорошо слышат, и видят, и не заики…

— Мамань, а вот не уродила ты нас с Дусей такими красивыми, как тетя Зина, — с усмешкой перебила Маша.

Татьяну Никаноровну выпад дочери нисколько не задел. При всей пристрастности к своим детям она умела в оценках быть трезвой.

— Красивых-то людей, дочка, не шибко много. Видать, господом богом от сотворения мира так предписано. А только счастье не в одной красоте. Есть красивые, а бездушные…

Катя слушала Татьяну Никаноровну, и мгновениями в памяти всплывала ее мать. Она осталась там, далеко, в Петрограде, но странно — ни вчера, ни сегодня, когда она вплотную столкнулась с одной женской судьбой, с другой, ее не посетило желание видеть Агапию Валерьяновну. Мать осталась далекой не по расстоянию — по взглядам на жизнь, по отношению к людям п миру. И от сознания этого было сейчас нехорошо, пусто на душе.

Татьяна Никаноровна чутким материнским инстинктом уловила задумчивость Кати, спросила:

— А твои, Катюша, родители где? Как они живутпоживают?

Катя от неожиданности даже зарумянилась. Сочинить с ходу удобную в ее положении версию о родителях она могла бы, но после стольких чистосердечных слов врать, городить околесицу было бы просто кощунственно. В жизни случаются минуты, когда откровенность заслуживает только откровенности — и ничего другого.

Маша поняла, как трудно Кате. Стараясь выручить ее, она заговорила что-то маловразумительное о Дусе, но подавить вопрос Татьяны Никаноровны не удалось, Вопросительное выражение на ее лице оставалось непогэсшим.

— Я ведь нездешняя, тетя Таня, — сказала Катя, мучительно подыскивая слова. — Мои родители в Петрограде. Я с нилш давно не живу. И брат не живет, Мы — особо, они — тоже особо…

Маша беспокойно заерзала, поскрипывала под ней рассохшаяся табуретка. Она уже кое-что знала о Катиных взаимоотношениях с родителями из ее рассказа в дороге и понимала, что нельзя ей быть в этом откровенной… В семье Кати причины расхождений родителей с детьми были очевидны каждому, чуть только скажи о них. "И почему она ничего не придумала? И зачем маме понадобилось задавать этот вопрос?.." — не зная, как дальше помочь Кате, с беспокойством думала Маша.

Но Татьяна Нпкаыоровыа сама почувствовала, что девушке ответить непросто.

— Не склеилось, — вздохнула она, поглядывая на Катю как на сироту, глазами, полными жалости и сочувствия. — И в деревнях такое бывает, Катюша. Иные родители живут с сыновъядш до старости, большими семьями. А у иных, как сыновья женятся, сразу дело на раздел идет. Ну и мыкают горе! При совместной-то жизни один конь — все-таки копь, а тут иной раз хоть руби его пополам, а то и на три части.

Татьяна Никаноровна рассказала Кате о страшных случаях, которыми сопровождается раздел имущества.

Иной раз ссоры при разделе тянутся сутки, двое, вспыхивают драки…

— У нас, правда, в Лукьяновке, потише, чем в других местах, продолжала рассказывать Татьяна Никаноровна. — А все оттого, что есть мировой судья, слава богу, пока живая. Зовут Мамика. Старуха. Говорят, скоро сто лет стукнет. В такие годы многие из ума выживают, а эта наоборот. Из себя хилая, в чем душа держится, а ума — палата и год от году все мудрее.

Катя очень заинтересовалась старухой, попросила Татьяну Никаноровну как-нибудь показать ее.

— Нет, Катюша, не обещаю. Залегла Мамика теперь на печь до весны. А вот как обогреет по весне, перед пасхой, она опять на завалинку выползет. С дочерью живет. Сынов покрошила война. Старших два пали еще до японцев, а младшего загубил германец.

— А почему Мамика? Это что, ее имя? — спросила Катя.

— Нет, прозвище. Мамыка — это по-нашему, по-деревенски, вроде мать всех. А зовут ее Степанида, по отцу Семеновна.

— Ну все-таки, тетя Таня, попробуйте сводить меня хоть одним глазком на нее взглянуть. Как интересно такого человека увидеть!

— Ладно, Катя, придумаем какое-нибудь заделье и сходим к ее дочери. Авось увидишь ее на печке, — пообещала Татьяна Никаноровна и заговорила о другом: — Ну, девчата, пора спать. Завтра как-никак праздник в Лукьяновке. Гляди, и наш отец придет…

Быстрые руки Татьяны Никаноровны замелькали, и стол, заставленный самоваром и тарелками, забелел под белой скатертью с напуском чуть ли не до самого пола.

2

Катя спала долго и крепко. Открыла глаза и не поверила: в доме светло, в окно заглядывает солнышко, почти как летом, только холодное, негреющее. Взглянула Катя на окна и чуть не крикнула от восторга.

Расписаны они такими узорами, что человеку и в голову никогда не придет. Походят узоры и на обычную сибирскую пихту, щедро раскинувшую свои лапчатые ветви над землей, и на причудливый папоротник, и на какие-то заморские растения: пальму, ананас, банан.

"Недаром говорят про мороз, что он кудесник", — подумала Катя.

Оделась. Со второй половины дома, через прикрытые двери, доносились голоса Татьяны Ннканоровны и Маши. "Ну и засоня я! Люди давно уже делом занимаются", — упрекнула себя Катя и заспешила к двери.

Но вдруг остановилась и резко повернула назад.

"Ой, ой, скорее фотографии надо посмотреть". Почему ее потянуло в сей же момент к фотографиям, она не могла бы объяснить. Раздумывая над этим и потом, позже, она заходила в тупик: "Инстинкт? Но что значит инстинкт? Инстинктом можно почувствовать опасность или предугадать что-то более простое и логичное.

Но вот идти с одним намерением — мгновенно и неосознанно изменить его… Тайна человеческого чувства…

Большая и пока не разгаданная тайна…"

Катя почти подбежала к простенку, завешанному фотографиями в рамках, и словно замерла. Работали только одни глаза — живые, искрящиеся, переполненные выражением жгучего интереса, любопытства, страсти узнать, изведать.

Глаза Кати задержались на самой крупной по размеру фотографии. На ней были изображены две солдатские семьи. Мужья в мундирах, с погонами на плечах, сидели на стульях, опершись локтями на круглый столик, а жены стояли за ними, держа на руках детей.