Огромный средний палец приносил тоже массу неудобств. Стоило Максу поднять руку с торчащим пальцем, как все вокруг думали, будто он делает неприличный жест, причём для этого он ещё водрузил муляж огромного пальца на свой. Никому в голову не приходило, что у Макса настоящий палец такого размера. Он прятал руку в карман брюк, в которых кармана как такового не было, а была просто дыра, и прижимал палец к ноге. А член он пускал вниз по правой ноге.

В какой-то момент лишённые удобрения палец и хуй остановились в росте, но уменьшаться они явно не собирались.

Макс вынужден был перейти на вуайеризм. Занимался он тем, что добывал мужчин для Грейс и наблюдал за двойным проникновением в неё, дроча свой хуй обеими руками, или давая его в руки самой Грейс, если они у неё были свободны. Иногда она лизала его член, конечно, не в состоянии взять головку в рот, а только языком водя по её необъятной поверхности.

Однажды, когда желание Макса поместить хуй в горячую женскую плоть стало невыносимым, Макс обратился к Дэвиду за помощью – его приятель Стив владел конным заводом.

Если Макс мог теперь погружать свой хуй в чью-либо плоть без того, чтобы разорвать полость, так это могла быть пизда кобылы. Стив умудрился организовывать регулярные посещения Максом своих кобылиц. Грейс, Дэвид и Стив часто сопровождали Макса и наблюдали за ним, взбирающимся на специально сделанное возвышение, на котором его хуй оказывался на уровне кобыльего влагалища. Кобылу помещали в маленький загон, чтобы она не вздумала кокетничать с Максом с помощью ударов копытами и других резких телодвижений.

Дэвид, Стив и Грейс наслаждались, наблюдая за радостью Макса, а потом Макс лизал клитор Грейс, налюбовавшись хуями Дэвида и Стива, посновавшими в её пизде и заде. Но больше всего Макс опасался соприкоснуться языком с дерьмом Грейс, выдавливаемым наружу при активных движениях в её анусе. И это было вовсе не из брезгливости – Макс боялся, что и его язык может отреагировать таким же резким ростом, как его палец и хуй. А в намерения Макса не входило жить с языком на сторону.

Их было четверо: двое женатых мужчин и две замужние женщины, но среди них не было супружеских пар. Их «половины» были где-то далеко, вдали от той комнаты в отеле, в которой собрались эти счастливые люди. Участники действа были раздеты, голодны и легко дополняли друг друга до целого. Причём прекрасного целого, скреплённого желаниями, но в конце концов распадающегося на удовлетворённые части.

Мэт явился с Кэри – они случались в этом отеле раза три в месяц. Сначала за комнату платил Мэт, но затем, чтобы отстраниться от жадной до встреч Кэри, он пожаловался на свои финансовые трудности, думая, что этим он сможет уменьшить частоту свиданий с Кэри. Но она с готовностью и настойчивостью предложила платить за отель, так как рассматривала плату как капиталовложение, с лихвой восполняемое «радостями секса», почти забытыми ею до недавней встречи с Мэтом.

Мэт со своими тремя детьми и женой-японкой по имени Кимико сводил концы с концами благодаря хозяйственности жены, а в особенности – благодаря её родителям, которые регулярно присылали Кимико, своему единственному любимому ребёнку, значительные суммы. А когда у Кимико родились дети, то с каждым новым ребёнком суммы непропорционально и существенно увеличивались.

Это был второй брак Мэта. Первый закончился полным отвращением к жене, которую он поначалу обожал. Несколько лет после развода он наслаждался свободной жизнью и даже пошёл в университет, чтобы подучиться по своей специальности. Там Мэт и познакомился с очаровательной японкой, приехавшей учиться в Америку. Кимико с детства мечтала получить образование в Штатах и выйти замуж за американца. Ей представлялось, что все американцы добрые и богатые. Её мечты свершились, она вышла замуж за американца по любви, за действительно доброго, но далеко не богатого Мэта.

По чудесному совпадению, Мэт с юных лет мечтал о жене-японке, начитавшись об их послушании, преданности и домовитости, так что когда он увидел в аудитории очаровательную студентку из Японии, он использовал все свои чары, чтобы её соблазнить как можно быстрее. Быстрее было не придумать – она отдалась Мэту на первом свидании, наградив его честью быть её первым мужчиной. Мэт безоглядно влюбился в Кимико, из-за чего завалил сессию, и с воодушевлением сделал ей предложение через два месяца после их первой встречи, когда Кимико смущённо шепнула ему на ухо, что беременна.

Кимико была хрестоматийно идеальной женой – покорная, вся в детях, заботливая и непритязательная. Мэт не переставал восхищаться и умиляться ею, как она низко кланяется, скромно отводит глаза, как быстрым движением надевает одни туфельки без задников, входя на кухню, и как, выходя из кухни, снимает их и всовывает свои маленькие ступни в другие. Подавая еду, особенно при наличии гостей, ей приходилось бегать туда и обратно десятки раз и всякий раз она не забывала менять одни туфли на другие, чем приводила в недоуменный восторг не только гостей, но и своего мужа, смотревшего на неё с неизменной нежностью и гордостью.

Но несмотря на свои глубокие чувства к жене и к трём желтоватым деткам, желание других женщин не оставляло Мэта. Первые годы женатой жизни он подавлял это желание, как он это делал в течение своего первого брака, но потом понял, что желание не исчезнет, а будет лишь всё больше и больше сжиматься и в какой-то момент оно взрывообразно распрямится во весь свой гигантский рост, расправит широченные плечи и наделает массу разрушений, размахивая мэтовой «палицей». Поэтому в один прекрасный день Мэт купил не менее прекрасную проститутку и провёл с ней дивные два часа. Облегчение, которое Мэт испытал, было превыше оргазменного – это было облегчение, подобное тому, которое испытываешь после отдачи большого долга, висевшего над тобой и плодившего с каждым днём проценты за невыплату. А теперь Мэт ощутил себя освобождённым. Он выплатил долг человеческой природе. «Жить, – думал Мэт, – это постоянно влезать в долг желанию, а значит, приходится его постоянно выплачивать. Если же отказаться выплатить долг, то мафия психики подвергнет тебя пыткам и в конце концов жутким способом убьёт. И никакая полиция нравов тебя не спасёт».

Так что Мэт не испытывал ни чувства вины перед женой, ни стыда за содеянное – об этих чувствах он, просветлённый, подумал с торжествующей усмешкой.

Клятва верности, которая даётся при женитьбе, претила влюблённому Мэту даже в тот момент, когда он её произносил. Он чувствовал нутром, что в этом есть нечто оскорбительно противоестественное, нечто порабощающее и лживое. С годами он смог сформулировать для себя причины этого чувства, но в юности он просто инстинктивно бунтовал против идеи верности, как бунтует молодёжь против всего, что ей представляется несправедливым.

Годам к тридцати пяти Мэт понял, что если ты «born to fuck», если ты хороший любовник, так это лишь потому, что ты поистине любишь женщин. Причём любишь женщин вообще, а не только красивых женщин в частности. А значит, что в моногамии ты жить не сможешь, ибо твоя любовь к женщинам пресечётся. Тебя лишают любви, лишая доступа к её обновлению, ибо любовь – это продукт скоропортящийся. Итого, напрашивался очевидный для Мэта вывод: моногамным может быть только плохой любовник. Или трус, который предпочёл покой безразличия восхитительному беспокойству страсти.